Ознакомительная версия.
Потом, на дознании в Испании, куда не поехали ни Реджи, ни Билли, полиция сообщила, что нашла на дне бассейна мамулин дешевый серебряный медальон («Застежка слабовата», — виновато признался Гэри), и сделала вывод, что цепочка расстегнулась, пока мамуля плавала, и мамуля нырнула за ней. Наверняка никто не знал — рядом не случилось ни души, никто не видел. Вот если б это произошло в то утро, когда фотограф снимал для открытки. Примостившись в вышине — скажем, на крыше, — он увидел бы, как мамуля разрезает голубую воду, поразмыслил бы, не сфотографировать ли ее, решил бы, пожалуй, что не стоит — оранжевая лайкра, бледная пухлость мамулиной северной кожи, — а потом позвал бы кого-нибудь («Hola!»),[67] увидев, что она не вынырнула. Но все сложилось иначе. Когда заметили, что ее роскошные длинные волосы запутались в решетке стока в бирюзовой глубине, уже было поздно.
Нашел ее официант — он накрывал столики перед завтраком. Может, тот самый «Мануэль» с открытки. Он нырнул прямо в кителе, попытался освободить английскую русалку и не смог. Пришлось вылезать, бежать на кухню — там он схватил первый попавшийся нож, кинулся к бассейну, снова нырнул и разрезал мамулины волосы, наконец освободив ее из подводной тюрьмы. Попробовал реанимировать — в ходе дознания ему вынесли благодарность за попытки спасти бедную незадачливую туристку, — но, понятно, ничего не вышло. Она умерла. Никто не виноват, трагический случай. И тэ дэ и тэ пэ.
— И, Редж, ведь оно так и есть, трагический случай, — сказал Гэри.
Он был на дознании, а вернувшись в страну, внезапно объявился у Реджи на пороге с шестериком «Карлсберга» — «выпить за чудесную женщину». Он все проспал. Когда его, изможденного и похмельного, разбудили — «Карл и Сью из Уоррингтона» заколотили в дверь, — все было кончено. У него, сказал Гэри, прямо слов нет.
— Да уж, — сказала Реджи. — У меня тоже.
Испанская полиция вернула Гэри медальон — Гэри забрал его «на память». В материалах дознания не говорилось, куда делась густая прядь мамулиных волос из бассейна. Да и нож, которым эту прядь отрезали. Куда его дели? Кинули в посудомоечную машину, а к вечеру уже резали овощи для паэльи? Хорошо бы Реджи осталась мамулина прядь. Реджи клала бы ее по ночам под подушку. Цеплялась бы за нее, как детка цепляется за волосы доктора Траппер, за обрывок зеленого одеяла. Был бы у Реджи талисман.
— М-да, вот так-то оно и бывает, — сказал Гэри, настроившись на философский лад после третьего «Карлсберга». — Никогда не знаешь, что тебя ждет за поворотом.
Реджи перетерпела этот сочувственный визит — ничего более похожего на поминки у мамули не случилось. Реджи однажды была на поминках с мамулей — на настоящих ирландских поминках, у соседей, Колдуэллов, пару лет назад, когда умер их старик. Все веселились, много пели — порой кошмарно фальшивя, — и выпили море «Бушмиллза», который приволокла огромная и пестрая толпа плакальщиков, так что в итоге взрослому сыну Колдуэллов пришлось тащить мамулю домой, и назавтра он всем растрезвонил, как мамуля пыталась залучить его в постель, а потом облевала с ног до головы. Но все равно, сказала потом мамуля, хорошо попрощались со стариком.
После четвертого «Карлсберга» Гэри ушел, и несколько недель Реджи его не видала, а потом встретила в супермаркете — Гэри рассматривал полки с консервированными супами, а с ним была женщина, которая, крася волосы, сильно переборщила с хной. Реджи подождала — узнает, не узнает? — но Гэри даже не заметил: мозг его, выбирая между большой банкой говяжьего бульона «Хайнц» и томатным супом-пюре «Бэтчелорз», и без того рисковал лопнуть. В этом самом супермаркете работала мамуля — как-то неприлично приходить сюда с другой женщиной. Почти как изменять.
Открытка скользнула в почтовый ящик почти в ту же минуту (с поправкой на разницу во времени между Великобританией и Испанией), когда мамуля отбывала из этого мира. Реджи подумала про Лайку, бедную космическую собаку, что сидела в ракете и взирала на землю, а глаза ее были мертвы, как звезды. Реджи думала, может, Лайка до сих пор там летает, но нет, сказала доктор Траппер, через несколько месяцев Лайка упала обратно и сгорела в атмосфере. Лесси, возвратись домой.
Примерно в этот час Банджо садился у задней двери и скулил, Реджи говорила: «Пошли, бедный малка поничка, пора тебе прогуляться», и Банджо нестойко ковылял по улице к любимому столбу, где неловко задирал артритную лапу. До столба пес добирался, а назад его обычно приходилось нести на руках. Реджи всякий раз удивлялась, какой он легкий, если с деткой сравнить.
Микрорайон мисс Макдональд почти подпирал насыпь железной дороги Восточного побережья. Когда мимо мчался скорый, весь дом содрогался. Мисс Макдональд так привыкла, что этих землетрясений и не слышала — во всяком случае, если поезда ходили по расписанию. Иногда за чаем она прислушивалась — совсем как Банджо, пока не оглох, — и говорила, например: «Это что, шесть тридцать Абердин — Кингз-Кросс? Быть того не может».
А вот Реджи слышала каждый поезд. И едва он приближался, у нее сосало под ложечкой, замирало в испуге нечто примитивное (атавистичное!), — может, ее мозг, унаследованный из каменного века, считал, что поезд — мохнатый мамонт или саблезубый тигр, или от кого там ее предки разбегались прятаться по пещерам. Доктор Траппер говорила, что, «если вдуматься», у всех нас ДНК охотников и собирателей эпохи палеолита, и ей кажется, что ни биологически, ни эмоционально мы не развились, мы все те же люди каменного века, «покрытые тонким слоем культуры и воспитания. Сотри этот слой — и под ним найдешь все то же самое, Реджи. Любовь, ненависть, пища, выживание — в любом, впрочем, порядке». Эта теория по крайней мере объясняла, как получился Билли.
Сегодня Банджо впал в летаргию, гулять не пожелал и улегся в тепле перед газовым камином. Вот спасибо тебе, подумала Реджи, — вечер был мерзостный, ветер то и дело поднимал и ронял латунный молоток на двери, и Реджи казалось, будто кто-то в отчаянии стучится в дом. Кэти вернулась на Грозовой перевал.[68] Мамулин призрак ищет Реджи. Скоро вернусь. Je reviens. Или же никто и ничто.
Приходит вечер, все гуще тьма.[69]
Все брезгливо отодвигались от пьяного, который рухнул и застыл, и Джексона уколола совесть. Он однажды арестовал человека за пьянство и дебош, а выяснилось, что у того кровоизлияние в мозг после сотрясения, — чуть не помер прямо в камере. Припомнив эту историю, Джексон встал на колени — осмотреть распростертое тело.
Так он вблизи разглядел ноги женщины в красном, облаченные в зверские туфли на шпильках — полуфетиш-полуоружие. Как-то раз одна тетка, вылитая банши, набросилась на него, размахивая туфлей, — Джексон пытался утихомирить очумелый девичник и чуть на собственной шкуре не познал, что значит «умереть какие туфельки». Принадлежали они, если память не изменяет, матушке невесты. Джексон вспоминал, в каком же кембриджском баре это происходило, а тем временем проверял, жив ли пьяный (кто сказал, что мы не многозадачны), и тут поезд опять дернулся, а потом затрясся как припадочный все сильнее и сильнее. И он набирал скорость — в текущих обстоятельствах это вряд ли на пользу. Пахло гарью — жженой резиной и зловонными химикатами, и что-то истошно визжало, словно металл скреб по металлу. Джексон чувствовал, как поезд раскачивается, точно канатоходец.
Господи Иисусе, подумал он, ну вот пожалуйста. Нет, путь не в Лондон, нет, путь не к славе — нет, поезд мчится в ад.
Люди завопили, женщина в красном завопила тоже. Джексон потянулся ее утешить (или хотя бы заставить умолкнуть), но вагон накренился, и женщина исчезла из поля зрения.
Джексон надеялся, что с машинистом в будке сидят ангелы, что машинисту дышать нечем — столько в будке пернатых крыл, и что напарником у машиниста Гавриил лично. Надо ли говорить, что Джексон в ангелов не верил, однако in extremis готов был принять к рассмотрению что угодно. Более того, он надеялся, что известный бродяга, Ангел Севера, поймал попутку в Гейтсхеде и сейчас обучает свою ржавую паству ездить по рельсам.
В голове всплыла песня «Встань к рулю, Христос»[70] — это, пожалуй, несколько перебор, но, если Дева Мария уберет ногу с автоматического тормоза и слегка их придержит, Джексон будет не против.
Вагон выровнялся, Джексон подумал было, что пронесло, и тут накренило опять, но на сей раз угол вышел больше прямого, и вагон опрокинулся. Поезд идет до Уэверли, сказала старуха — и все-таки ошиблась. Поезд шел сюда и отсюда никуда не пойдет.
С железнодорожной катастрофой не поспоришь. Вокруг в балаганной карусели летали вещи и люди, а освещали все это лишь металлические искры и закоротившая электрика, неприятно мигавшая наверху. Инстинктивно пытаясь защитить пьяного, Джексон упал на него сверху. Будь у него время на раздумья, он спасал бы кого другого (маленькие дети, просто дети, женщины, животные — вот Джексонов список, ровно в таком порядке). Впрочем, без разницы: как выяснилось, когда поезд сходит с рельсов, особо не повыбираешь, куда падать и что делать. И в катастрофическом хаосе свободного падения без толку держаться. Шум стоял оглушительный — Джексон никогда такого не слыхал (даже на войне), и тишины не предвиделось, потому что поезд, во всяком случае этот вагон, ехал дальше на боку. Ладно, время замедлилось, при катастрофе время замедляется, но сколько еще это будет длиться? А вдруг вагон никогда не остановится? А вдруг это ад? И Джексон умер? А что, если умер, все должно так ужасно болеть?
Ознакомительная версия.