Председатель Чрез-Штаба комиссар Запус.
Секретарь А. Попушенко.
День воскрес летних жаров, хоть и сентябрь. Расцвели над базаром тугие и жаркие облака.
В Сохтуе по воскресеньям базар.
В веселых, жарких, тесовых балаганах — ситцы, малиновые пряники. Под небом, как куски воды, — посуда.
В этом году базары редкие. Народ не едет, казаков ждут, потому что на ферме — Васька Запус, парень в зеленой рубахе и с шелковым пояском, похожим на колос.
В этом году пожрет землю солнце. От осени через всю зиму пройдет и на то лето выйдет…
Так говорила просфирня Елена Алексеевна дочери Ире, а в обед того же дня можно было говорить еще. Плакать можно громче, — приехала с казачьих поселков Фиоза Семеновна.
Сидело за столом ее широкое, окрепшее на казачьих полях, тело. Из пухловатых век распрямлялись нагие и пьяные зеницы, — во все лицо.
Просфирня, вытянув руки по столу, спрашивала:
— Зачем вам приезжать, Фиеза Семеновна? В городе хоть и впрогорячь, а терпеть можно. Тут-та… Из-за Марка у меня все отняли, последнюю животину.
— Вернет, — сказала Ира и рассмеялась, — не добавила кто. Может быть — Марк, может — капитан Трубычев…
— Последнюю кожуру слупят. Разбойники, Емельяны трижды-трою проклятые…
Фиоза Семеновна выглянула в окно, через реку, на ферму. На бревнах перед фермой лежали длинные снопы конопли. Фиоза Семеновна вспомнила запахи — зыбкие, желтые почему-то: как раздавленные муравьи. Зыбко отеплели плечи.
— Там?
— Громом вот резанет их!.. Церковь в конюшню хотели обратить, а подойти не могут. Думают только, а сила не пускает на паперть. Так и уходят.
— Поселок наш выжгли, я в Талице жила.
— Казаки скоро придут?
— Не слышно. Новоселов боятся. С войны, бают, оружию везут. Меж собой подерутся, тожно*1 казаки приедут… Новоселы и вправь пушки везут?
— Разве у них, Фиеза Семеновна, различишь? Может и пушка, а может новая сноповязка. Я и на картинках пушек боюсь; пусть все возьмут, живым бы остаться.
— Господи, и пошто такие на нас расстани удеяны?..
По воскресеньям в Сохтуе — не базары, а митинги.
Немного спустя, по приезде Фиозы Семеновны, пришел в Сохтую с Кишемского курорта лазарет. Трое солдат ехали впереди верхами, играя на балалайках, четвертый шел с бубном. Больных везли длинные фуры новоселов, покрытые от солнца больничными халатами.
Молоденький солдатик, с головой, перевязанной бинтом, задергивая халат меж ног, подскакал верхом и, не слезая, сказал Запусу:
— Разрешите доложить, товарищ комиссар, так как мы есть на вашей _______________
*1 Потом. территории… По обоюдному соглашению — решено общим собранием, врачей отпустить по домам в бессрочный, а лазарету тоже по домам, в Томскую губернию. Буде, полежали, дураков нету. Помогчи ни надо?
Топошин лениво подергал толстыми пальцами халат верхового и спросил:
— Лекарства есть?
Солдатик закричал радостно:
— Лекарства? Как же лекарствам не быть!
— Тащи. Сгодятся. Оружье есть?
— Оружье?.. Оружье, как же, для охраны-то пулемет.
— Тащи и пулемет.
Солдатик замотал руками:
— Пулемет самим нужон. Лекарства — можно.
Топошин ткнул кулаком в морду лошади:
— Тащи, пока. Осерчаем мы на вас, и больных не посмотрим, так наскребем… Не крякай. Живо расформируем. Тащи.
Пулемет притащили, а в двух мешках из рогожи — лекарства. Топошин задумчиво ковырнул их ногтем ноги:
— Хрен их знат… Фельшера надо где-нибудь сцапать. Запиши, Алешка, на память насчет фельшера.
Играли, прищелкивая, балалаечники, плясали больные в пожелтевших халатах. Парни ходили с гармошкой по улицам. С заимок, к вечеру, приехали с самогоном дезертиры.
Густая и тесная жара наполнила тело Фиозы Семеновны. Пустой пригон жег щеки сухими запахами сенов. Прошла пригонами просфирня, тоскливо ощупала стойла, забормотала:
— Што — нешто добра осталось… пожрали, поди, скотину. У кого толку добьешься?.. Орут по селу, а резаться удумают — кто уймет. Этот, с фермы-то, только хохочет… Кобель!
— Где он?
— А я знаю, провалился б он младенчиком из утробы прямо в гиену… Приходил как-то, а должно, совестно стало — не показывается. Заместо чумы послан…
Она протянула, засыкая, руки.
— Сына бы, Марка, уберечь, Фиеза Семеновна. Ты боишься, что ль?
— Кого?
— Я гляжу — в пригоне сидишь. Шла бы в горницу.
— Тесно.
— И то тесно. Мужики с тесноты и пьют. От мужа давно вести имела?
— Давно.
— Вот жизнь… И откуда оно доспелось.
Когда просфирня ушла, Фиоза Семеновна поднялась было с поваленного плетня, но вновь села. Длинный теплый лист тополя принесло на колени. Лист был темно-красный, как сушеное мясо.
Тени поветей тоже были темно-красные. Улицы хрипели растяжно и пьяно.
Спать хотела Фиоза Семеновна в сенях. Просфирня разостлала чистые половики и принесла перину. Еще раз, стуча кулак о кулак, рассказала, как отняли коров и как хотят отнять дом.
— Сожгу, не дам… Возьму грех на душу…
Не спалось. Тихо оттянув теплую щеколду, Фиоза Семеновна вышла в палисадник. Маслянисто взыграла по реке рыба. Расслояли землю жирные и пахучие зеленью воды.
Держась за палисадник, вся в темной шали, Фиоза Семеновна посмотрела, через речку, на ферму. Колебались в лазоревой степи костры.
Прошли мимо парни. Один простуженным солдатским голосом сказал:
— Кабы за этова Запуса деньги дали, я б его в перву голову кончил. В Польше как я был или у немца — там обязательно — раз отступник, полиция ищет, готово… платят…
Кто-то громко, словно ломая лучину, харкнул:
— Хлюсты!.. Там люд состоятельный. Там корова ведро молока дает… Казаков слышно?..
Солдатский голос рассказывал о польских девках. Парни хлопали друг друга кулаками.
Фиоза Семеновна запомнила одно:
— Ждут казаков.
У ней — родственник Артюшка, ей надо б бояться. Скажут — шпионка… Вспомнила, — такой же клейкой болью ныло сердце, когда по Лебяжьему бил из пулеметов Запус. Скотину резало, а один казак — двоюродный братец Лифантий Пестов — полз в пыли. Скула у него была сворочена, исщеплена пулей и кровь походила на смолу.
Опять из переулка парни с гармошкой.
Заскрипели половицы крылечка. В белом вышла Ира. Окликнула:
— Фиеза Семеновна, вы где?
Ира, щелкая пальцами о пленки палисадника, пошла к реке.
Один из парней, подскочив к воротам, уперся в затвор спиной. Свистнул. Стукнула гармошка. Парни, с трех сторон, бежали к Ире.
Ира вытянула руки по бедрам, мелко затопталась.
— Ва-ам чего?..
— А ничего. Хочем поближе ознакомиться. Имнадия!..
Парень шлепнул ее по рту. Другой, простуженно кашляя, тряс головой:
— Не мни… не мни, говорю, а то на всех не хватит…
Перехватил гармошку и, чуть-чуть пиликая, торопил:
— Рот вяжи, вяжи рот… чтоб не слышно… Давай фуражку… нос-то не надо, пушай носом… Их, кабы да лопату с поленом…
— Можно и так…
Подымая пыль, парни неловко потащили Иру к речке.
Путаясь в мокрой шали, Фиоза Семеновна, оседая скользким животом, забила локтями в ставни. Роняя горшки, в сенях пробежала просфирня. Осевшим голоском, приоткрывая двери, спросила:
— Кто-о… та-ам?..
— Насильничают… парни Иру насильничают…
Просфирня споткнулась, упала. Забыв разогнуться, скорячившись, гребя одной рукой пыль, метнулась к реке.
…Хряснуло — точно гнилой пень.
Платье Иры, с ног на голову. Так и домой…
— А — ма-а-а-манька-а!..
Просфирня еще махнула колом. Замлевшему телу Фиозы Семеновны заливным криком:
— Так… так!.. глаза выдеру… кушак давай, Фиоза… шаль давай… Нньа-а-ах… ы-ы… сю-юды…
Парень хрипло, с перерывами, заорал. Просфирня надавила ему коленом рот. Склоняясь с шалью, Фиоза Семеновна хватила носом солодковатый запах крови с едким потом. Парня стошнило, липкая слизь обрызгала ее пальцы. Она, истошно визжа, побежала от просфирни.
III.
Старуха, стряхая с подола цепляющуюся солому, искала у костров Запуса. Костры из соломы — огонь был веселый и широкий, дым над фермой белее молока.
Старуха кланялась Запусу, — платок от поклонов слезал на тонкую, как бичевка, шею:
— Корова многодойная, уносистая, я эту корову теленочком примала. Разве на мясо можна такую корову резать?.. Ты отдай мне ее, паренек, я тебе в ножки поклонюсь и в поминанье… Просфирне-то, верно, коров куда-а, — у меня коровушки-то не водится… Умилостиви сердце-то, Васелий Антоныч…
Косилась к забору, где Топошин, махая топором, кричал корове в глаза:
— В которое место бить, ты мне укажи?.. Я у ней сразу весь поповский дух вышибу!.. В которо?..
Пимных, вяло разводя руками, сказал:
— В которо?.. Я, думаю, самое лучше меж рог надо бить… А ты здоровый, все равно убьешь — крой…
