Она смотрит мне в глаза.
— И тебя зовут?
— Сюзан. А это Тит.
— Пошли, — командует она.
Она выходит из-за стойки и идет вдоль столиков. Мы идем за ней. Я и представить себе не могла, что при весе в восемьдесят пять килограммов можно скользить, как русалка, по этому виниловому миру, паря среди сковородок и фритюрниц. Но ей это как-то удается.
Она останавливается перед молодым человеком, сидящим за столиком в одиночестве.
— Джонни, — говорит она, — это Сюзан.
Потом она поворачивается и уходит. Я сажусь перед молодым человеком. Тит стоит рядом. Я кладу перед ним коробочку и батарейку. Рядом с ними я выкладываю шесть тысячекроновых купюр.
— Это устройство слежки. Власти должны считать, что они контролируют мои передвижения. Я прошу тебя взять его с собой в Италию. Где-нибудь в Апулии есть мастерская. Там страшный беспорядок. Где-то в глубине этого беспорядка стоит ведро. В тихом и укромном уголке, куда никто не заглянет ближайшие две недели. Положи туда, пожалуйста, эту штуковину.
Он взвешивает в руке коробочку.
— С чего ты взяла? Что я знаю такое место с таким ведром?
Мы улыбаемся друг другу. Он смотрит на Тит. Смотрит на меня. Отказывается от попыток понять, кем мы друг другу приходимся. По внешнему виду Тит никак нельзя сказать, что она имеет ко мне какое-то отношение. Что она вообще имеет к кому-то отношение. Она словно только что вышла на сцену или прибыла из космоса без какого-либо отягощающего прошлого за плечами.
— Я мог бы дать тебе номер своего мобильного. — говорит он. — На случай, если у тебя возникнут проблемы. Или если ты просто захочешь куда-нибудь прокатиться.
Предложение возникло спонтанно, из какой-то находящейся вне его контроля области. Когда он понимает, что сказал, лицо его заливается краской.
Он очень даже недурен собой, этакий Крис Кристоферсон из фильма «Конвой», только двадцати одного года от роду. В нем есть живость, но вокруг глаз темные тени.
Тьма эта происходит от желания, в котором он сам — бьюсь об заклад — не отдает себе отчета. Желания встретиться с женской сексуальностью в зрелой форме, со всеми проблесковыми огнями и включенными сиренами.
Тит неподвижна, как статуя. Я встаю.
— Не получится, — говорю я. — Во всяком случае, сейчас.
Тени вокруг его глаз становятся глубже. Потом лицо проясняется.
Он пододвигает купюры ко мне.
— Деньги тебе самой понадобятся. Свидетели получают сущие крохи.
Я забираю деньги обратно.
— Приятно было познакомиться, — говорит он.
Я поворачиваюсь. Мы с Тит идем к выходу. Я останавливаюсь перед Одой. Кладу перед ней купюру. Она качает головой.
— Я мультимиллионер, милочка. У меня еще три таких забегаловки на Е48. Я стою тут только потому, что мне это нравится. Деньги оставь себе.
Я убираю купюру. Уже второй раз за пять минут я сталкиваюсь с людьми, которые находясь в здравом уме отказываются от денег. Может, это все не наяву.
Она в последний раз оглядывает меня.
— Не знаю почему, — говорит она. — Но я рада, что ты не меня ищешь.
Выйдя на улицу, мы с Тит останавливаемся. Вдалеке виднеется Брёнбю Стран.
— Мама. Ты когда-нибудь изменяла папе?
Кое-кто считает, что есть информация, от которой следует оберегать детей.
Тот, кто придерживается такого мнения, не знаком с эффектом. И не знаком с Тит.
— Да, — отвечаю я. — Несколько раз.
Она молчит. Мы идем к машине. Харальд выходит и придерживает дверь, сначала передо мной, потом перед Тит.
— Поведет Лабан, — говорю я. — Я очень устала.
Мы садимся. Лабан не сразу заводит машину.
— Почему, — спрашивает он, — так важно прятаться от Хайна? Какой ему на самом деле в нас интерес?
Из нагрудного кармана рубашки я достаю небольшой лист плотно сложенной бумаги. Лист А4.
— Я дала ему, — говорю я, — не те имена, которые написала Магрете Сплид. Я дала четыре вымышленных. Настоящие — здесь. Когда он это поймет, то будет недоволен. И тогда попробует добраться до нас.
21
— Мы невидимы!
Лабан выходит на середину комнаты и разводит руки в стороны. И делает первые шаги румбы.
Я стою, опираясь на Харальда. За последние двое суток я спала в общей сложности шесть часов.
— Хайн следит за тем, как мы едем в сторону Италии. Человек, который пытался убить вас с Харальдом, считает, что вас нет в живых. Мы стали невидимками. Мы от них спрятались!
Про Лабана недостаточно просто сказать, что он человек эпохи Возрождения. Справедливости ради следует добавить, что он обладает выдающимися способностями приукрашивать действительность, и поэтому большую часть времени и вправду живет в эпохе Возрождения. До эпохи Сбора информации в режиме реального времени. До появления систем наблюдения. До больших данных.
— Они могут появиться здесь в любую минуту, — говорю я. — Нет никакой уверенности, что за домом не наблюдают. В лучшем случае у нас есть сорок восемь часов.
— Двадцать четыре, — поправляет меня Тит. — К сожалению, у нас есть только двадцать четыре. Потому что рождественский вечер мы, конечно же, вычитаем.
Лабан замирает посреди комнаты. Я всем весом повисаю на Харальде.
Сочельник — это демон, которого мы с Лабаном пытались изгнать из нашей жизни на протяжении шестнадцати лет. И которого дети неустанно возвращают.
Мы с Лабаном никогда не любили Рождество. Избыточное потребление. Массовый психоз. Институт экспериментальной физики находится менее чем в четырех сотнях метров от здания «Тейлум» и от Института судебной медицины. Иногда патологоанатомы просят прислать им специалиста по статистике, или предоставить им время на наших серверах, или необходимое лабораторное оборудование. В рождественские дни судмедэксперты работают и днем, и ночью. Ни в какое другое время года на них не сваливается такое количество самоубийств и жертв домашнего насилия. Если что-то и может вывести датчан из себя, так это сочетание алкоголя, счетов за подарки, которые они на самом деле не могут себе позволить, и всеобщего напряженного ожидания, что сейчас все семейные чувства должны расцвести пышным цветом, и обязательно сегодня вечером.
На Рождество мы обычно уезжали. На Северное море или на какой-нибудь маленький, выжженный солнцем островок Средиземного. Пока не родились дети. Тут рождественская мышеловка захлопнулась. И это повторяется из года в год. В том, что касается любви к Рождеству, Тит и Харальд исповедуют националистические консервативные взгляды, гораздо правее взглядов Чингисхана.
— И конечно же, — говорит она, — надо пригласить бездомного.
Тит неустанно ищет попавших в беду живых существ, которых можно было бы поселить у нас дома, животных или людей. Однажды в нашем доме оказались шесть бездомных собак. И у нас никогда не было меньше восьми котов. В течение нескольких лет у нас жила ворона со сломанным крылом по имени Кель, которую Тит подобрала в дворцовом парке Шарлоттенлунда и принесла в дом, где та, обустроившись, заняла самое высокое место в иерархии.
Когда Тит было девять, ей впервые пришла в голову мысль, что рождественский вечер нужно обязательно проводить в компании бездомного. К десяти годам у нее хватило настойчивости донести до нас свою точку зрения.
С тех пор каждое Рождество у нас за столом было от одного до трех бродяг. В последнее Рождество, перед тем как мы уехали в Индию, она привела женщину двухметрового роста, от которой пахло денатуратом и которая через пять минут после того, как я подала утку с апельсинами, подмигнула Лабану и сказала: «Ну что, парень, перепихнемся?»
— Мы едва-едва остались в живых, — говорю я. — У нас есть самое большее сорок восемь часов. Рождество отменяется.
Тит и Харальд смотрят друг на друга.
— Вы можете делать, что считаете нужным, — отвечает Тит. — Мы с Харальдом празднуем Рождество. С елкой, подарками и бездомным. Если я завтра умру, это произойдет в отсветах рождественских свечей. И с ощущением полной гармонии с самой собой.
