Ознакомительная версия.
– Я на адвоката право имею. И на телефонный звонок.
– Имеешь, – Руслан подвинул к парню мобильный телефон. – Звони.
– А… а мою трубу можно? Я на память номера не знаю, – сказано это было совершенно другим тоном, в котором не осталось и следа агрессии. – Пожалуйста. А то тетка волноваться станет.
Руслан не сомневался, что тетка и без того разволнуется, но телефон дал. Задержать мальчишку не выйдет, во-первых, несовершеннолетний, во-вторых, предъявить, кроме сидения на чужом пороге, ему нечего, а выпусти – и черта с два потом найдешь. А родственница – хоть какая-то возможность зацепить то ли свидетеля, то ли подозреваемого.
Правда, вот чего Руслан на дух не переносил, так это общения с престарелыми родственницами.
Она не была престарелой, родственницей – да, но даже не пожилой. Ухоженная стерва. Наглая.
Никаких скандалов, никаких угроз, никакого разговора, на который Руслан рассчитывал – вдруг удалось бы узнать, когда парень объявился в Москве – вежливое приветствие и короткая, но более чем внятная – в плане допущенных прокуратурой нарушений – речь профессионального адвоката.
Чертовски хорошего адвоката.
Но у подобных стерв все по высшему разряду, что духи, что сумочки, что адвокаты. Правда, адрес Руслан все-таки выбил. И имя с фамилией, так что адвокат – адвокатом, но от беседы ей ускользнуть не удастся. Он даже решил, когда явится для этой самой беседы. Завтра. В шесть утра, чтобы поднять с постели, заспанную, растрепанную, обыкновенную.
– Пойдем, Данила, – парню она руки не подала, тот как-то сник, осунулся, послушно поднялся и… начал оседать на пол.
Твою мать!
Да что с ним такое?
Широкая лестница двумя дугами подымалась вверх. Дубовые перила, низкие ступеньки, почти чистый ковер.
Тепло. После мороза так даже жарко.
– Шинельку сымай, и наверх, Никита Александрыч заждались небось.
Озерцов, значит… признаюсь, мелькнула мысль о несправедливости происходящего, однако отступать либо доказывать что-то в данном случае было бесполезно, да и недостойно как-то. Подымался я по ступенькам медленно и, хотелось бы думать, с достоинством. На втором этаже было сумрачно, свет, проникая сквозь окно в дальнем конце коридора, растекался по выбеленным стенам узкими полосами. Красная ковровая дорожка, темное дерево уцелевших во всех пертурбациях панелей.
Дверей было много, и я замер, не зная, куда направиться, однако же вскорости затруднение разрешилось само собой – Озерцов вышел навстречу. Не думаю, чтобы он специально подгадал момент, однако же вышло как нельзя более кстати.
– Сергей Аполлоныч? Неужто наконец-то прибыли? – он усмехнулся. – А я уж, признаться, и не чаял… что ж долго так? Гришка!
На крик явился один из конвоиров, тот, который показался мне старшим.
– Самовар поставь, – велел Никита. – Мне чаю и товарищу Сергею тоже. А мы пока в кабинету пройдем, погутарим маленько.
Никитина «кабинета» разительно отличалась от ставших уже привычными госпитальных интерьеров. Нельзя сказать, чтобы комната поражала роскошью, однако и бедной она не казалась. Скорее тут царило золотое равновесие, свидетельствовавшее о хорошем вкусе прежних хозяев. Помнится, я был представлен господину Анничкову, но и только….
– Тута я работаю, – Озерцов, сдвинув кипу бумаг в сторону, сел на угол стола. – И квартирую недалече… чего мрачный такой? Гришка с Мишкой обидели?
– Да нет, не обидели, – я счел возможным, не дожидаясь приглашения, присесть на стул. Никита хмыкнул, он провел руками по волосам, разгребая пальцами спутанные пряди. Он не спешил начинать беседу.
Никита смотрел, вернее, рассматривал меня, я – его. Не сказать, чтобы Озерцов так уж сильно изменился с нашей последней встречи, единственно худобы поубавилось да цвет лица потерял тот восковой оттенок, что свойственен нездоровым людям.
– Знаешь, я долго думал, чего с тобой делать… – Никита по-прежнему улыбался, вроде бы дружелюбно, но вместе с тем я неким шестым чувством ощущал приближение очередной вспышки ярости. – Проще всего было бы забыть, про тебя, про Харыгина… про все ваше госпитальное болото. Выжил, и ладно.
Пауза. Внимательный взгляд, зрачки расползаются, и от всей исходной синевы остается узенькое кольцо, едва различимое на фоне диковатой тьмы.
– Я так и собирался. Поначалу. Только вот, понимаешь, Сергей Аполлоныч, привык я долги отдавать, кому бы то ни было.
– Вы мне ничего не должны.
Сумасшествие, нельзя возражать и перебивать нельзя, Никита не любит, когда его перебивают. Никита не способен контролировать приступы ярости. И себя во время этих приступов.
С тихим скрипом приотворилась дверь, пропуская Гришку с подносом.
– Поставь и сгинь, – буркнул Никита, мрачнея еще больше. – Скажи Мишке, чтоб к выезду готовился, дело будет. И к тебе, Сергей Аполлоныч, дело… не должен, говоришь? Так не тебе судить! Слышишь ты, контра? Думаешь, что раз я из простых, то и чести не имею? Что не ровня, чтоб должником считать? – Он аж побелел, только на скулах проступили резкие пятна румянца. – Это ты мне не ровня! Я – Озерцов Никита, три дня тому назначен полномочным представителем ОГПУ… Я теперь первый после Господа… я теперь вместо Господа, слышишь? И я решаю, кому должен, а кому нет… и кому по каким долгам платить! Я и никто другой!
Он замолчал, будто захлебнулся собственным криком, и спустя недолгое время уже улыбался, словно и не было этой вспышки.
– Извини, работа вот… нервная, – Никита указал на бумаги. – Город хоть и небольшой, а врагов советской власти хватает… помощников же, наоборот, нету. Что молчишь? Ну почему ты все время молчишь, а, Сергей Аполлоныч? Точно бирюк какой.
Я пожал плечами, хотелось бы, чтоб жест этот вышел небрежным, но в то же время изящным, однако мышцы вдруг свело судорогой.
– Плохо? – поинтересовался Никита, не делая, однако, попыток помочь. – Перетрудился? Все с больными да несчастными? Или дрова сгружал? Печи растапливал? Вот скажи, Сергей Аполлоныч, ты ж из благородных, не противно ли на черной-то работе?
– Не противно, – плечи отпускало, уже и шеей пошевелить можно.
– И хорошо. Работа – она ведь разною бывает… грамотный? Пишешь разборчиво?
Уже понимая, к чему клонит Озерцов, и постановив себе отказаться от предложения, столь заманчивого на первый взгляд, я все же ответил утвердительно. Не люблю обманывать по пустякам, тем паче с Никиты станется не поверить.
– Вот и ладно. Секретарем будешь, – Озерцов поднялся. – С сегодняшнего дня… на обеспечение уже поставил, вечером паек доставят, а теперь поехали, Мишка уже небось заждался.
Он не стал спрашивать моего согласия, как не стал бы, верно, выслушивать отказ. Он уже все решил, и сопротивляться не имело смысла.
Во всяком случае, если думать так, становилось немного легче.
Дом стоял на самой окраине города, дорогу занесло, и Мишка, который числился в штате водителем, матерился да каждые десять минут говорил, что лошадей закладывать нужно было при такой-то погоде, а машина – она больше для города, и мотор того и гляди заглохнет.
Однако же, несмотря на опасения, доехали. Правда, не знаю, зачем мы здесь, а Никита говорить не спешит, и остальные помалкивают. Рядом со мною Григорий, сопит, кутаясь в тулуп, накинутый поверх куртки, и, признаться, я ему завидую, потому как примораживать стало изрядно, и удивляюсь, как Никита в одной щегольской кожанке поверх рубахи не замерз.
А дом ничего, добротный. Из трубы к темнеющему небу тянется узкая нить дыма, дорожка расчищена, по обе стороны из толстого снежного одеяла торчат черные ветки-плети, видать, сад тут, летом красиво, теперь же отчего-то страшно.
– Ну, Гришка, тебе первым, следом я и Мишка, – сказал Никита. – А ты, Сергей Аполлоныч, в машине пока посиди… до приказу.
Я и сидел, долго сидел, стараясь не думать о том, что происходит в доме. Правда, оттуда не доносилось ни звука, и вполне могло статься, что ничего такого страшного и не случилось, что Озерцов наведался в гости и хозяева рады принимать его, а все прочее – суть мои выдумки, слухами порожденные.
Время текло, сумерки сгустились, вечер перевалил в полноценную ночь, машина выстыла, стекло затянуло морозными узорами, да и шинель моя больше не грела. Но выйти означало нарушить приказ.
Кажется, я придремал, засунув онемевшие с холода руки в подмышки, кажется, даже снилось что-то доброе и светлое, вроде Рождественской службы… кажется, я пребывал в том редком состоянии полного душевного покоя, которое прежде почитал за счастье.
Ознакомительная версия.
