— Миссис Кинг, — елейным тоном пропела миссис Хейвуд, — вы и я — мы ведь обе любим Джорджа, верно?
«Я — да, — подумала Вилли. — Но не ты. Ты не любишь никого».
Однако вслух она сказала:
— Да.
— Вас случайно не заинтересовало, куда это он собрался сегодня вечером?
— Это его дело.
— Вы считаете, что вас его дела не касаются?
— Нет.
«ЕЩЕ НЕТ», — добавила она про себя.
— Боже мой, а я думаю, это должно вас касаться, раз уж вы так демонстрируете всем, что интересуетесь моим сыном. Характер у него, конечно, прекрасный, но он тоже всего лишь человек, а вокруг так много искусительниц…
— Вы советуете мне шпионить за ним, миссис Хейвуд?
— Использовать чьи-то глаза и уши еще не значит шпионить, уверяю вас.
Возникла еще одна пауза, судя по всему, миссис Хейвуд обдумывала новую атаку, более сокрушительную. Однако, когда она вновь заговорила, голос ее прозвучал неожиданно слабо и надломленно.
— Меня не покидает страшное ощущение, что Джордж попал в беду, — тихо сказала она. — О… мы с вами никогда не были дружны, миссис Кинг, но я не думаю, что… что вы реально угрожаете его благополучию.
— Спасибо, — сухо отозвалась Вилли. Ее удивила внезапная перемена, произошедшая в миссис Хейвуд. — У меня нет никаких оснований предполагать, что Джордж попал в беду. Тем более в такую, с которой он не сможет справиться.
— Но это так! Я чувствую! Здесь замешана женщина.
— Женщина? Убеждена, что вы ошибаетесь.
— Хотела бы я ошибаться. Но за последнее время столько всего произошло! Эти бесконечные, необъяснимые поездки за город… Куда он ездит? Что он там делает? С кем встречается?
— А вы не пробовали его расспросить?
— Конечно! Он, правда, ничего мне не сказал, но у него был такой виноватый вид! Вы же знаете — он совершенно не умеет лгать. Из-за чего он мог бы чувствовать себя виноватым, если не из-за женщины?
— И все же я совершенно уверена, что вы ошибаетесь, — повторила Вилли и явственно услышала сомнение в собственном голосе. Это настолько ее потрясло, что она, повесив трубку, еще долго стояла в тесной, душной кабине, бессильно прислонившись лбом к холодному бесчувственному телефону.
Найти грунтовую дорогу, ведущую в Тауэр, оказалось куда труднее, чем предполагал Куинн, Он проскочил две, а то и все три лишние мили, пока понял, что ошибся, и повернул назад. Теперь он ехал на минимальной скорости, безуспешно пытаясь отыскать единственную примету, которая ему запомнилась, — рощицу эвкалиптовых деревьев. Безжалостное солнце, бесконечный серпантин дороги и абсолютное безлюдье окрестного ландшафта все сильнее действовали ему на нервы, подрывая веру в себя. Идеи и решения, казавшиеся в Чикоте прекрасными и совершенно правильными, на фоне унылого, выжженного ландшафта выглядели довольно глупо, а его попытки отыскать О'Гормана представлялись столь же ирреальными и абсурдными, как охота на лис в местности, где они отродясь не водились.
Молодая олениха вынырнула из поросли дубков и грациозно перепрыгнула через дорогу буквально в нескольких дюймах от бампера машины. Вид у нее был здоровый и упитанный.
«Она пришла сюда не за пищей, — подумал Куинн. — В это время года еды для нее кругом навалом. Значит, где-то неподалеку вода».
На вершине следующего холма он остановил машину и осмотрелся. На востоке, почти у линии горизонта, совсем недалекого в этой гористой местности, внимание его привлек какой-то слепящий блеск. Так Куинн впервые увидел Башню — в виде солнечных лучей, отраженных от стекла.
Он отпустил тормоза, и машина бесшумно съехала с холма. Через полмили показалась знакомая рощица эвкалиптов и отходящая от дороги узкая грунтовка. Увидев ее, Куинн с удивлением отметил, что его охватывает странное волнение, словно у моряка, завидевшего вдали родную гавань. Он даже слегка взволновался при мысли, что, может быть, обитатели Тауэра обрадуются его возвращению.
Вскоре Куинн увидел на дороге фигуру одного из братьев, спешащую навстречу ему. Подъехав поближе, он в знак приветствия нажал на клаксон.
Встречающим оказался брат Терновый Венец — тот самый, что подвозил его в Сан-Феличе.
— Тут все подъемы друг друга стоят, — улыбнулся Куинн, перегибаясь через сиденье, чтобы открыть дверцу. — Садитесь, брат.
Брат Венец не двинулся с места, он застыл, как статуя, упрятав руки в складки своей хламиды.
— Мы ждем вас, мистер Куинн.
— Отлично.
— Ничего хорошего.
— Что-нибудь случилось?
— Сверните на обочину и оставьте машину здесь, — коротко велел брат Венец. — Мне приказали доставить вас к Учителю.
— Ничего не имею против, — Куинн припарковался и выбрался из машины. — Или это тоже плохо?
— Если незнакомец начинает совать нос в дела братьев и сестер, значит, его послал дьявол, чтобы нас уничтожить. Однако Учитель сказал, что хочет говорить с вами.
— А где сестра Благодеяние?
— Принимает муки за свои грехи.
— Что вы имеете в виду, брат?
— Деньги — источник всех несчастий, — брат Венец повернулся, сплюнул на землю и, обтерев рот тыльной стороной ладони, добавил: — Аминь.
— Аминь. Только при чем тут деньги? Мы о них и слова не сказали.
— Сказали. Вчера утром. Я слышал, как вы ей шепнули: «Насчет денег…» И должен был рассказать Учителю. Это одно из наших правил: Учитель должен знать все. Тогда он сможет защитить нас от нас самих.
— Где сестра Благодеяние? — повторил Куинн.
Брат Венец только покачал головой и молча двинулся по пыльной дороге. С минуту поколебавшись, Куинн последовал за ним. Они миновали столовую, потом сарай, в котором он провел ночь, и еще пару небольших строений, которых он в прошлый раз не заметил. Ярдов через пятьдесят тропинка резко пошла вверх; Куинн тяжело дышал, с трудом поспевая за своим спутником.
— Неженка, — констатировал брат Венец, остановившись и с презрением оглянувшись на него. — Хилое сложение. Дряблые мышцы.
— Зато язык не ослаб, — отпарировал Куинн. — Я по крайней мере ни к каким учителям ябедничать не бегаю.
— Учителю положено рассказывать все, — покраснев, пробормотал брат Венец. — Я ведь это для ее же блага сделал. Мы должны обрести спасение от самих себя и от дьявола, живущего в нас. Каждый носит в себе дьявола, терзающего его огнем.
— Ах, вот в чем дело, — догадливо протянул Куинн. — А я-то решил, что у меня снова печенка пошаливает…
— Все шутите, — попенял брат Венец. — Смех — на земле, слезы — в вечности.
— О-о! — выражение Куинну понравилось. — Это я покупаю.
— Покупаете, — горестно повторил брат Венец. — Опять деньги. Между прочим, дьявольские слова приводят к вечному проклятию. Ну-ка, снимите туфли.
— Это еще зачем?
— Тут святая земля.
На вершине холма сияющая Башня вздымала к небу пять своих этажей. Она была выстроена из стекла и красного дерева в форме пятиугольника, обрамляющего внутренний двор.
Куинн покорно скинул обувь и прошествовал вслед за братом Венцом под аркой, над которой было выгравировано: «Раскаяние, радость и Царствие Небесное ждут всех Истинно Верующих».
Из внутреннего двора по выскобленным дочиста деревянным ступеням, обрамленным веревочными перилами, можно было попасть на любой из пяти этажей.
— Вы подниметесь один, — сказал брат Венец.
— Почему?
— Когда приказывает Учитель, таких вопросов задавать не полагается.
Куинн начал очередное восхождение. Все выходящие во двор окна, кроме самых верхних, были плотно закрыты; тяжелые дубовые двери вели в помещения, служившие, как предположил Куинн, жильем для членов секты.
На пятом этаже он, наконец, обнаружил открытую дверь.
— Войдите, — пригласил из глубины комнаты низкий, звучный голос. — И закройте за собой дверь, пожалуйста. Я занят.
Куинн вошел и впервые понял, зачем понадобилось строить Башню именно в этой глуши и почему старая леди, на деньги которой возводилась постройка, почувствовала, что тут она стала ближе к небу. Заполненное светом пространство, окружающее Башню, казалось почти бесконечным, его трудно было охватить взглядом. За огромными окнами во все стороны нескончаемо тянулись цепи гор, а тремя тысячами футов ниже, в зеленой долине, лежало небесно-голубое озеро, будто огромный бриллиант, с рассчитанной небрежностью брошенный на изумрудное бархатное покрывало.
Вид был настолько величественным, что люди в комнате казались не такими уж значительными. Их было двое — мужчина и женщина, в одинаковых белых одеждах, свободно подпоясанных алым атласом. Женщина была очень стара. Тело ее с годами ссохлось до такой степени, что она походила бы на маленькую девочку, если бы ее сморщенное коричневое лицо не напоминало грецкий орех. Она сидела на скамейке, глядя в небо, будто пребывая в трепетном ожидании, что оно вот-вот откроется для нее.
