У нее была своя комната, а бумаги ей предоставляли сколько угодно, так что она вновь начала писать свои воспоминания с самого начала.
Был конец лета и ночи становились холодными. Иногда, чтобы согреться, она лежала на полу (она попросила их вынести кровать) и позволяла своему телу колыхаться, как поверхность озера. Ее собственное тело, лишенное секса, вновь стало для нее загадкой, и она впервые поняла, что физическая любовь - это попытка проникнуть в ее плоть, в самое интимное ее "я", неизвестное даже для нее самой. Она смогла бы понять себя лучше, если бы с ней был кто-нибудь, если бы она чувствовала на своей коже чьи-то нежные, любящие губы. Она вновь подумала о Васси, и озеро, пока она думала о нем, поднялось точно в бурю. Грудь ее вздымалась, словно две колеблющиеся горы, живот двигался, точно поглощенный странным приливом, течения пересекали застывшее лицо, огибая губы и оставляя на коже отметки подобные тем, что оставляют на песке волны. А поскольку она была потоком в его памяти, она отдавалась течению, вспоминая его.
Она вспоминала те немногие случаи, когда в ее жизни был мир, и физическая любовь, свободная от гордости и тщеславия, всегда предшествовала этим моментам покоя. Возможно, были и другие пути достижения душевного покоя, но тут она была неопытна. Ее мать всегда говорила, что женщины больше в ладу с собой, чем мужчины, поэтому их жизнь течет спокойнее, но в ее жизни было полно разлада и так мало способов с ним справиться.
Она продолжала записывать свои воспоминания и дошла до девятого года жизни. Она отчаялась изложить события - ей трудно было описать, что ощущала она, когда впервые поняла, что становится женщиной. Она сожгла записки в камине, стоящем посреди комнаты, и тут появился Петтифир.
Боже мой, - подумала она, - это власть? Не может быть!
Петтифир выглядел так, словно он был болен. Он изменился физически, как один из ее друзей, который потом умер от рака. Месяц назад он казался здоровым, а сейчас как будто что-то пожирало его изнутри. Он выглядел точно тень человека - кожа его была серой и морщинистой. Лишь глаза сверкали, напоминая глаза бешеной собаки.
Одет он был шикарно, как на свадьбу.
- Джи.
- Титус.
Он оглядел ее с головы до ног.
- Ты в порядке?
- Спасибо, да.
- Они давали тебе все, о чем ты просила?
- Они великолепные хозяева.
- Ты не сопротивлялась?
- Сопротивлялась?
- Тому, что находишься здесь. Закрытая. Я был готов, после Линдона, что ты еще раз поразишь невинного.
- Линдон не был невинным, Титус. А эти люди - да. Ты не сказал им.
- Я не счел это необходимым. Я могу закрыть дверь?
Он сделал ее своей узницей, но пришел он сюда, точно посланник во вражеский лагерь, чья сила была больше. Ей нравилось, как он вел себя с ней, осторожно, но властно. Он закрыл двери, запер их.
- Я люблю тебя, Джи. И я боюсь тебя. Вообще-то я думаю, что люблю тебя потому, что боюсь. Это что, болезнь?
- Я бы так подумала.
- Я тоже так думаю.
- Почему ты выбрал именно это время, чтобы прийти?
- Я должен был привести свои дела в порядок. Иначе начнется неразбериха. Когда я уйду.
- Ты что, собираешься уходить?
Он поглядел на нее, мышцы его лица подергивались.
- Надеюсь на это.
- Куда?
И все же она не догадывалась, что привело его в этот дом, заставив привести в порядок все дела, попросить прощения у жены (та в это время спала), перекрыть все каналы отступления, уладить все противоречия. Она все еще не могла догадаться, что он пришел умереть.
- Ты свела меня на нет, Джи. Свела к ничтожеству. И мне некуда идти. Ты понимаешь о чем я?
- Нет.
- Я не могу жить без тебя, - сказал он. Это была непростительная банальщина. Он что, не смог выразиться каким-нибудь другим образом? Она чуть не засмеялась, настолько тривиально все это выглядело.
Но он еще не закончил.
- И я не могу жить вместе с тобой, - его тон резко изменился, - потому что ты раздражаешь меня, женщина. Все мое естество отторгает тебя.
- Так что же? - спросила она мягко.
- Так что... - он вновь стал нежен, и она начала понимать, - ...убей меня.
Это выглядело гротескно. Его сверкающие глаза уставились на нее.
- Это то, чего я хочу, - сказал он. - Поверь мне, это - все, чего я хочу в этом мире. Убей меня, как сочтешь нужным. Я уйду без сопротивления, без сожаления.
- А если я откажусь? - спросила она.
- Ты не можешь отказаться. Я - настойчив.
- Но ведь я не ненавижу тебя, Титус.
- А должна бы. Я ведь слабый. Я бесполезен для тебя. Я ничему не смог тебя научить.
- Ты меня очень многому научил. Теперь я могу сдерживать себя.
- И когда Линдон умер, ты тоже себя сдерживала, а?
- Разумеется.
- По-моему, ты слегка преувеличиваешь.
- Он заслужил все, что получил.
- Ну тогда дай мне все, что я, в свою очередь, заслужил. Я запер тебя. Я оттолкнул тебя тогда, когда ты нуждалась во мне. Накажи меня за это.
Она вспомнила старую шутку. Мазохист говорит садисту: "Сделай мне больно! Пожалуйста, сделай мне больно!" Садист отвечает мазохисту: "Не-ет".
- Я выжила.
- Джи.
Даже в этой, крайней ситуации, он не мог называть ее полным именем.
- Ради Бога! Ради Бога! Мне от тебя нужно всего лишь одно. Сделай это, руководствуясь любым мотивом. Сочувствием, презрением или любовью. Но сделай это, пожалуйста, сделай это.
- Нет, - сказала она.
Внезапно он пересек комнату и сильно ударил ее по лицу.
- Линдон говорил, что ты шлюха. Он был прав, так оно и есть. Похотливая сучка, вот и все.
Он отошел, повернулся, вновь подошел к ней и ударил еще сильнее, и еще шесть или семь раз, наотмашь.
Потом остановился.
- Тебе нужны деньги?
Пошли торги. Сначала удары, потом торги. Она видела, как он дрожит, сквозь слезы боли, помешать которым она была не в состоянии.
- Так тебе нужны деньги? - спросил он вновь.
- А ты как думаешь?
Он не заметил сарказма в ее голосе и начал швырять к ее ногам банкноты - дюжины и дюжины, словно подношения перед статуэткой Святой Девы.
- Все, что ты захочешь, - сказал он. - Жаклин.
Внутри у нее что-то заболело, словно там рождалась жажда убить его, но она не дала этой жажде разрастись. Это было все равно, что быть игрушкой в его руках, инструментом его воли, бессильной. Он вновь пытается ее использовать - ведь это все, чем она владеет. Он содержит ее, точно корову, ради какой-то выгоды. Молока для детишек или смерти для стариков. И как от коровы он ждет от нее, чтобы она делала то, что он хочет. Ну не на этот раз.
Она пошла к двери.
- Куда ты собралась?
Она потянулась за ключом.
- Твоя смерть - это твое личное дело, я тут ни при чем, - сказала она. Он подбежал к двери раньше, чем она управилась с ключом, и ударил с такой силой и злобой, каких она не ожидала от него.
- Сука, - визжал он, и за тем, первым, посыпался град ударов.
Там, внутри, то, что хотело убить его, все росло, становилось сильнее.
Он вцепился пальцами ей в волосы и оттащил ее назад, в комнату, выкрикивая грязные ругательства бесконечным потоком, словно рухнула запруда, удерживающая сточные воды. Это просто еще один способ получить от нее то, что ему нужно, - сказала она себе, - если ты поддашься, ты пропала, он просто манипулирует тобой. И все же ругательства продолжались - их бросали в лицо поколениям неугодных женщин: шлюха, тварь, сука, чудовище.
Да, она была такой.
Да, - думала она, - я и есть чудовище.
Эта мысль принесла ей облегчение; она повернулась. Он знал, что она намеревается сделать еще до того, как она взглянула на него. Он выпустил ее голову. Гнев ее подступил к горлу, насытил воздух, разделяющий их.
Он назвал меня чудовищем, я и есть чудовище!
Я делаю это для себя, а не для него. Для него - никогда! Для себя.
Он вздрогнул, когда ее воля коснулась его, а сверкающие глаза на мгновение угасли, потому что желание умереть сменилось желанием выжить, разумеется, слишком поздно, и он застонал. Она услышала ответные крики, шаги, угрозы на лестнице. Они через секунду ворвутся в комнату.
- Ты - животное, - сказала она.
- Нет, - ответил он, даже теперь уверенный, что владеет положением.
- Ты не существуешь, - сказала она, обращаясь к нему. - Они никогда не найдут даже частичку того, что было Титусом. Титус исчез. А это всего лишь...
Боль была ужасной, она даже лишила его голоса. Или это она изменила его горло, небо, самую голову? Она вскрывала кости его черепа и переделывала их.
"Нет, - хотел он сказать, - это вовсе не тот ритуал умерщвления, который я планировал. Я хотел умереть, когда твоя плоть обволакивает меня, мои губы прижаты к твоим губам, постепенно остывая в тебе. А вовсе не так, так я не хочу".
Нет. Нет. Нет.
Те люди, которые держали ее тут, уже колотились в дверь. Она не боялась их, но они могли испортить ее рукоделие перед тем, как она наложит последние стежки.
Снова кто-то колотился в двери. Дерево треснуло, двери распахнулись. Ворвались два человека, оба были вооружены. Оба решительно наставили свое оружие на нее.
