На второй день плавания, когда я обходил судно, принимая его на предмет антисанитарии, я заметил, что когда совал нос в некоторые закоулки, сопровождавшие меня секонд и боцман напрягались, как в игре «холодно — горячо». Ну, я быстренько менял курс и направлялся в другую сторону. Зачем людей зря беспокоить! Это их пироги, а я тут не при делах. Или, например, неоднократно замечал, что стоят два матросика и базарят о чем-то вполголоса. И оглядываются при этом. А как увидят меня — тут же начинают громко трендеть о какой-то ерунде. Я эти детские дела давно уже проглотил и переварил. Можно было бы предположить, что это их личное отношение ко мне, типа — не заслуживаю доверия, но заработать недоверие за два дня невозможно, так что зуб даю — это у них были разговоры о своих делишках. А какие могут быть темные дела на корабле? Конечно же, контрабанда. Но, опять же, это не мое дело.
Постоял я на носу, подышал свежим воздухом и пошел все-таки к себе в лазарет. Скипятил водички, забодяжил чашечку кофе, а тут в дверь стучат. Тихонько чертыхнувшись, я радушно произнес:
— Да-да, войдите!
Дверь открылась, и через комингс, пригнувшись, перешагнул один из матросов. Это был тот самый Мыкола, который стоял тогда у трапа.
— День добрый, Евгений Викторыч, — уважительно сказал он.
Теперь я для него был не просто хмырь с берега, а уважаемый корабельный врач. И он со свойственной хохлам склонностью к чинопочитанию демонстрировал мне свой полный респект.
— Привет, Мыкола, — ответил я, — заходи. Мыкола закрыл за собой дверь и засмущался.
— На что жалуешься? — спросил я и покосился на дымящуюся чашку кофе.
— Та вот… — промямлил он, теребя пряжку ремня.
— Ну что, говори, не томи! Заболел, что ли? Судя по внешнему виду, на тебе пахать можно. Что случилось?
— Та… С конца капаеть, Евгений Викторыч. Сначала я не понял, а потом мне стало смешно, но я принял серьезный вид и сказал:
— С конца, говоришь, капает? И давно?
— Та ни… только сегодня закапало. У обоих.
— Та-ак… Это вас двое теперь, значит?
— Ага… Я и Петро.
— А Петро где?
— Та он за дверью ждеть.
Я подошел к двери, распахнул ее и увидел притулившегося к стенке длинного и тощего Петро, который, увидев меня, встал прямо и тоже засмущался.
— Та-ак, — сказал я многозначительно, — ну, заходи, сексуальный маньяк.
Он вытаращился на меня и встревоженно спросил:
— Який такий маньяк? Мы не маньяки, Викто-рыч, мы нормально отдыхали…
От волнения он не мог выбрать, говорить ли ему на чистом русском, который он отлично знал, или прикидываться дремучим селянином из Диканьки. Я эту хохлацкую заморочку давно уже просек.
— Давай, давай, заходи! Сейчас разберемся. Загнав его в амбулаторию, я запер дверь на ключ и демонстративно убрал его в сейф. Оказавшись запертыми, Петро и Мыкола забеспокоились, и Мыкола спросил:
— А эта… Зачем дверь зачинили, Евгений Викторович?
— А затем, Мыкола, что сейчас в рамках борьбы с венерическими заболеваниями принята особая резолюция Совета безопасности ООН, в соответствии с которой вы оба представляете собой угрозу для международного сообщества.
Они вытаращились на меня, но на лице Петро тут же проступила хитрая усмешка:
— Шутите, Викторыч!
— Шучу, говоришь? А ты спроси у мастера, он тебе объяснит. Это ты на своей батькивщине можешь с триппером гулять, сколько влезет. А здесь, в открытом океане, который является достоянием всего человечества, ты представляешь собой угрозу для экологии. И потом, может, это и не триппер у вас, а ураганный СПИД. Слышали про такой?
Оба отрицательно замотали головами, и на их лицах отразилось сильное беспокойство. Я огорченно покивал и сказал:
— Значит, не слышали. А должны бы! Так вот, ураганный СПИД, или обвальный синдром иммунодефицита, появился не более трех месяцев назад. Новый штамм вируса развивается за восемь дней и после этого захватывает весь организм примерно в течение десяти часов. Средства, способного остановить ураганное разрушение иммунной системы, нет, и через десять часов человеческий организм не способен сопротивляться ничему. Даже отравляющему воздействию собственных отходов жизнедеятельности. Поэтому ураганный СПИД называют еще «мочевым отравлением». Собственная моча становится для организма ядовита, как мышьяк, и человек умирает в течение суток. И между прочим, в страшных муках. Причина такой резкой мутации неизвестна, хотя некоторые ученые предполагают, что это связано с изменением активности Солнца. С тех пор, как обнаружили эту новую разновидность вируса, от него погибло около восьмидесяти тысяч человек.
Я увлекся и гнал телегу, как наперсточник, почуявший, что клиент созрел и с ним можно делать все, что угодно. И, кстати, именно тогда я понял, что такое настоящий морской прикол.
— Причем не менее одиннадцати тысяч из них были именно моряками дальнего плавания, — добавил я, сделал паузу и просверлил обоих матросиков взглядом сталинского следака.
— Садитесь на кушетку, — приказал я им, — и рассказывайте.
Они одновременно опустились на клеенчатую медицинскую кушетку, стоявшую у переборки, и посмотрели друг на друга. Здоровенный Мыкола хлопал глазами, а похожий на жердину Петро побледнел, и на его лбу выступил пот.
— Рассказывайте все, как есть. Когда, с кем, сколько раз, где, способ, короче — все как на духу.
Я открыл шкафчик и нацепил себе на морду марлевую повязку.
Усевшись за письменный стол, я посмотрел на них и сказал:
— Я жду.
И вынул из ящика стола шприц для промывания ушей размером с автомобильный амортизатор. Положив его на стол рядом с правой рукой, я снова посмотрел на них, и Мыкола, вздохнув, начал свой горестный рассказ:
— Ну, яка така история…
Я резко прервал его, стукнув ладонью по столу, и сказал:
— Значит так, Мыкола. Или ты нормально говоришь по-русски, а я знаю, что ты это умеешь, или я запру тебя в изолятор до берега, а там вызову переводчика. Если доживешь. Понял? Он вздохнул и начал снова:
— Ну, мы с Петром пошли на берег, как раз у меня вахта кончилась, а он тогда вообще свободен был. Ну, зашли в этот бар, как его…
И он посмотрел на Петра. Петр поморщился и выдал:
— «Вайлд сэйлор»,[12] кажись. Да, точно.
— Адрес! — выстрелил я в него вопросом.
— Да какой там адрес, Евгений Викторович, — заныл Мыкола, — кто ж его знает, этот адрес? Ну, это за пакгаузом направо, там заправка «Шелл», а рядом — бар этот самый.
Я чиркнул несколько слов в тетрадь и сказал:
— Так, дальше!
Похоже, что оба размякли, как расколовшиеся урки на допросе, и теперь, как положено, будут топить друг друга.
— Ну вот. Зашли мы в этот бар, — продолжил Мыкола, — и начали отдыхать. Там одни мореманы, так что все кругом свои, все нормально.
Я кивнул.
— Ну, отдыхаем, значит, берем выпивку, а потом, когда уже захорошело, подсаживается к нам китаец и говорит…
— По-китайски говорит? — перебил я его.
— Зачем по-китайски, — удивился Мыкола, — нормально, по-русски говорит.
— Так… Китаец — по-русски, — пробубнил я себе под нос, чиркая в тетради, — продолжай.
Мыкола, вытянув шею, попытался заглянуть в тетрадь, но я закрыл ладонью написанное и строго посмотрел на него.
— Ну, в общем, не желаете, говорит, девочку, а тут Петро…
— А что Петро, — вскинулся тот, — что Петро? Ты за себя говори!
— Ну, в общем, привел он девчонку китайскую лет пятнадцати, смазливая такая мокрощелка, а Петро уже и лыка не вяжет.
— Зато ты трезвый был, как стекло, — возмутился Петро, — а кто три раза в гальюн блевать ходил?
— И вовсе не три, а только два! Ну вот… Привел он, значит, девку эту, мы дали ему пятьдесят зеленых, а он…
— Какие пятьдесят, ты же говорил, что сто?
— Я говорил? — смутился Мыкола, — а может, и сто. Разве упомнишь, мы же пьяные были.
Петро посмотрел на него с подозрением, и я понял, что Мыкола откроил на этом деле полтинник.
— Так вот, взяли мы девчонку эту и пошли с ней за пакгауз. А там вот это самое и… вот.
Я понял, что рассказ подошел к эротическо-сексуальной части, и, сделав очень серьезное лицо, сказал:
— Что — «это самое»? Говори яснее.
— Ну, Петро ее…
— Опять Петро! — возмутился тот. — А кто ее загнул и засадил ей в задницу по самые помидоры? Она только пискнуть успела!
Мыкола повернулся к Петро и, прищурившись, ехидно спросил:
— А кто ей в это время в рот засунул так, что чуть все зубы не выбил?
— А ты ей в рот не совал, что ли? Что, не совал? Теперь они сидели на кушетке, повернувшись друг к другу, и, забыв о приличиях, швырялись взаимными обвинениями.
— Я-то совал, а кто ей в это время скважину полировал, как корабельную медяшку?
