И схватила с тумбочки хрустальную вазу с его погаными белыми розами… Он не ожидал такого поворота… А я продолжала грозно требовать, сверкая глазами:
— Ты, может быть, мечтаешь всех женщин засунуть за проволоку в концлагеря?! Отвечай!
И он вдруг рухнул передо мной на колени и зашептал спекшимися от желания губами:
— Как ты прекрасна в своем гневе на политической почве! С этой вазой в руках! Изнемогаю! Умираю! Прочь слова… нас ждут великие дела…
Признаюсь, на дальнейшее проявление принципиальности меня не хватило. Тем более когда я увидела, как внезапно, словно по знаку волшебника, вырос его «оружейный ствол», пробил дыру в его трусах и поднял к небесам свое грозное, величавое, дерзновенное дуло…
Тот опыт с кёльнским немцем убедил меня в непреложной истине — мужчины и женщины разных стран непременно найдут между собой общий язык, если не будут расписывать выдающиеся особенности своих гор и лесов, и даже таких великих, как Америка, а займутся самым восхитительным делом на свете с помощью своих «опаловых небес» и «нефритовых стержней», или, как прямодушно называется это в многочисленных дамских романах, станут трахаться, придавая особое, священное значение лишь своим «дырочкам» и фаллосам…
Вообще недаром прежде со всего света ездили учиться в Германию. Тут хочешь не хочешь, а поумнеешь.
…Вот что мне, как это ни странно, напомнило черное яблочное зернышко — сувенир из Индии…
Я, конечно, аккуратно завернула его в бумажную салфетку и положила на дно косметички, бочком к рыжеватому волоску из усов русского стюарда.
Кстати, я только теперь понимаю, почему мне было приятно заниматься сексом с этим большим немцем. Мне казалось, что я… ну, да… занимаюсь любовью с сами Хельмутом Колем, а это, согласитесь, так возбуждает и возвышает…
Жаль, я не успела поделиться этой мыслью с моим все-таки излишне самоуверенным немцем, и он принял все изъявления моей пылкой плоти на счет своей плоти… Вот ведь как оно все тонко, запутанно в женской психике… Подумать только!
…Далеко, очень далеко ушла я, однако, от русского теплохода, идущего из Гонконга в Токио. А ведь был уже поздний-поздний вечер, скорее, даже ночь, а наутро мы пришвартуемся в токийском порту, и — прощай моя мечта об этом русском, невыносимо грубом, дерзком, безумно сексапильном «новом русском» с грязными пятками и криминальным прошлым… И в иллюминаторе только одно темное, беспросветное море. И никаких надежд, ну абсолютно…
Я сижу в голубом, воздушно-серебряном пеньюаре, утонув затылком в подушке, и пробую читать… Но и чтение не приносит успокоения. Как назло в глаза лезут строчки: «Молоды индейцы натчи, что в Северной Америке, сумевшие снять скальпы со своих врагов, должны были соблюдать на протяжение шести месяцев шести месяцев целый ряд запретов. Им нельзя было спать с женами…»
Ну ведь это полная чепуха! Ведь эти, пусть дикие, но ведь мужественные особи совершили подвиг в определенном смысле, их бы самое время вознаградить хорошим, первоклассным сексом, а их лишают именно этого! Какая жестокость!
И кто? Какие идиоты? Скорее всего, старичье, вбившее в голову всем остальным, что их склеротические мозги самые мудрые, самые качественные. Ого, что они придумали, эти древние маразматики, забывшие самое элементарное — оргазм. Будто стоит этим смельчакам нарушить это правило — и душа убитого им отомстит и даже крошечная царапина станет смертельной.
И я вдруг представила… эти темно-коричневые тела индейцев, словно вырезанные из крепкого дерева и отлакированные, и как под этой эластичной кожей играют мускулы, а их способность бесшумно, упруго подбираться к добыче и, все точно рассчитав, — выпускать ядовитую стрелу… Ах, как великолепны эти мужские особи в момент охотничьей страсти! Должно быть, и в постели они не менее хороши.
«Как странно, — подумала я, чувствуя согревающее журчание моих поднимающихся из глубин женских соков, — я ведь ни разу отчего-то не попробовала потомка индейца… А их так много в Америке, и все разные…»
Читатели-чистоплюи, конечно, уже давно посинели от гнева и презрения: мол, как же так, чуть чего — и эта невозможная американка уже возбудилась и жаждет нового мужчину! Уж не больна ли она психически?!
Успокойтесь, это именно я вполне нормальная женщина, уважающая все, что подарила мне природа, а вы, несчастные, обречены лишь морализировать и поучать. Но если бы вы обладали столь совершенным телом, как мое, когда вы, длинноногая, с соблазнительнейшим декольте, сверкая бриллиантами голубых глаз, входите в ресторан и чувствуете, как вам навстречу, разрывая все «молнии» на окружающих ширинках, рвутся «нефритовые стержни», «саксофоны», «флейты», «бананы», «кабачки», «кинжалы», «мечи», ну и так далее, — где была бы ваша постная мораль?
Ведь что такое по сути секс? Я, основываясь на с воем, как вы теперь поняли, немалом опыте, знаю, убедилась: секс — это нечто вроде безобидного, восхитительного ритуала. Когда-то первобытный человек хотел отведать мяса дикого, могущего животного или человека, потому что через это мясо, так думалось ему, он получит храбрость, с илу, ловкость съеденных им объектов. А секс? А слияние двух тел в едином, грозовом, неукротимом порыве? Не есть ли это символическое поедание друг друга, чтобы как бы получить пусть в кратковременное, но пользование те качества, которых не имеешь?!
Одним словом, мне опять стало так скучно и одиноко. Особенно после того, как я прочла про очередную глупость, придуманную, естественно, мужчинами. Конечно же, не женщина сочинила те же правила поведения для корейского императора, когда никому из смертных не дозволялось в древности дотронуться до него. А что совсем уж смешно — если сам император соизволил прикоснуться к кому-либо, то это место тотчас объявлялось святым и этот осчастливленный должен был всю остальную жизнь носить знак отличия — обычно шнурок из красного шелка.
Но дальше-то, дальше что я прочла в этой книге для путешествующих! В 1800 году корейский император Тиенг-Тоонг-Тай-Оанг умер от опухоли на спине, потому только, что ничто железное не имело права коснуться его тела! А ланцет-то железный! Вот уж полные ублюдки эти прошлые законодатели с их иссушенными пенисами и затхлым запахом из чиновничьего рта! Когда секс от них сбежал далеко-далеко и навсегда, они, конечно же, хотят доказать, что ещё годятся на что-то, и придумывают свои идиотские законы, установления, табу и дерутся за власть, как шакалы!
Ах, как мне вдруг стало жаль корейского императора с этой его длинной фамилией, похожей на стон! Как ему, должно быть, не хватало тогда жаркого, отзывчивого, гибкого женского тела! Убеждена — эти поганые старцы-чиновники и от женского, целительного присутствия его ограждали…
И мне захотелось… мне захотелось… А я ведь не привыкла идти против своих прихотей! Зачем? Жизнь так коротка, а идиотов-чиновников с прогорклыми, дряблыми пенисами так много…
Я вышла в коридор… Он был пуст… Я, правда. Еще толком не знала, на что решусь. Но к этому моменту в моей душе уже созрело желание почти что материнское — обнять, успокоить, приголубить какого-нибудь корейца в память о его несчастном, погибшем от чиновничьих заплесневелых мозгов императоре Тиенг-Тоонг-Тай-Оанг…
Продолжала ли я думать при этом и о своем непокорном, искусительном «новом русском» с криминогенным прошлым?
О, конечно! Но почему-то какой-то внутренний голос мне уже совсем твердо посоветовал: «Не переживай на этот счет так уж сильно. Все будет так, как ты хочешь. Вот увидишь!»
А пока я вдруг увидела, как по коридору, поигрывая очками, идет сонный узкоглазый маленький человек мужского пола. Он должен был быть корейцем корейцы часто носят очки, — и он оказался именно им и был очень-очень удивлен, когда я сказала ему, что он — кореец.
— Как вы догадались? — изумленно спросил он, надев очки и глядя, естественно, снизу вверх, хотя я стояла не на самых своих высоких каблуках.
— Почему? — я повертела перед его глазами своим платиновым перстнем с крупным изумрудом и заметила, что маленький кореец как завороженный следит взглядом за этой моей безделушкой. — Потому что вы… вообразите… очень похожи на одного из ваших императоров… его звали… как же его звали? — я будто бы машинально вошла в свою каюту, а он, действительно как бычок на веревочке зашел следом за мной…
— Его звали прекрасно — Тиенг-Тоонг-Тай-Оанг! — объявила я, считав с книги, которая так кстати лежала раскрытой на столе.
— И… и что же? — все ещё ни о чем не догадывался этот довольно невысокий, очкастенький, скромный кореец, которому на вид можно было дать и десять лет, и шестьдесят — такая у них, у корейцев, да и у ряда подобных азиатских народов особенность. И, можно сказать, преимущество. Я же не хотела, само собой, чтобы в мой номер ворвалась разъяренная корейская мамаша и подняла крик насчет того, что какая-то противная, богомерзкая европейка лишила невинности её десятилетнего сыночка, с трудом усвоившего какие-то там ужасающе сложные правила написания иероглифов. И поэтому я спросила довольно строго:
