Погоди… Куда он сейчас едет? Он напрягает память – тщетно. Точно в черепе вместо мозга шматок ваты. Парень приходит в ярость. Забыл! Колется он четыре года и живет только тогда, когда вводит иглу в пеструю от синяков руку. Потом феерические видения кончаются – и снова тупое существование, суматошный бег мыши в поисках башлей на пропитание и наркоту. Тогда его угасающий мозг на короткое время оживает, пытаясь решить эту ничтожную задачу…
Главный сказал, надо пришить кого-то… а кого? Наркоман мучительно задумывается – и его губы изгибает самодовольная улыбка. Он вспомнил! На остановке вылезает из троллейбуса. Его одежда – легкая джинсовая куртка, джинсы и кроссовки – не соответствует холодному полузимнему дню. Голова мутная, мыслей почти нет, а те, что появляются, иголочками боли вонзаются в мозг.
Поеживаясь и грея на ходу руки, он плетется к недавно выстроенному в стиле ампир зданию банка «КМ-Капитал». Покорившись судьбе, он заранее смирился с тем, что придется околачиваться здесь долго, карауля жертву. Но ему везет, как обычно везет детям и юродивым. Двери банка отворяются, и в них возникает тот, кто ему нужен, – упитанный человечек с румяным, как у младенца, личиком и почти безволосым черепом. Серое пальто расстегнуто, видна классическая униформа финансиста: дорогой костюм, белая сорочка, галстук. До блеска начищенные туфли ступают твердо и осторожно.
Банкир, сопровождаемый охранником, собирается сесть в джип.
Этого наркоман допустить не может!
Мысль, что он должен пришить коротыша, крепко связалась в его голове с желанием вколоть новую дозу. Рванув с места, он подбегает к громадному внедорожнику, огибает циклопический, поблескивающий хромом бампер и, вылетев из-за спины охранника, распахнувшего дверцу перед шефом, с силой всаживает в живот банкира нож. И смеется от удовольствия: получилось!
Человечек тихо вскрикивает и сгибается пополам.
– Ты чего?! – ошеломленно орет охранник, хватая наркомана за куртку.
Взвизгнув, наркоман тычет в него окровавленный нож, и телохранитель разжимает пальцы. Вырвавшись, наркоман несется во весь дух, не соображая, куда и зачем, и серовато-белое пространство внезапно становится странным, враждебным, точно вывернутым наизнанку, как в наркотических видениях…
Юля в комнате смотрит телевизор, который недавно обнаружила возле мусорных баков и, корячась, притащила домой. Увидев на экране фоторобот своего сожителя, она столбенеет. Потом бежит в спальню, где наркоман, как обычно, лежит на кровати, вперившись в потолок.
– Ты что, – кричит она, – человека зарезал?!
– С чего это ты взяла? – Он даже не шевелится, нет ни сил, ни желания. Затягивается сигаретой, стряхивает пепел в стоящую на полу алюминиевую банку из-под джин-тоника.
– По телику твой портрет показали. За что ты его?
– Да не я это, дура.
– А не ты ли красовался ножом, не ты ли хвастался, что таким прирезать одно удовольствие?.. Где нож? Куда девал?
– Выбросил, – нехотя отвечает он. – Отвянь.
– Господи! – Юля садится на пол, плачет, раскачиваясь, обхватив голову руками.
Наркоман давит окурок о паркетный пол, швыряет в банку и закуривает новую сигарету.
В это же время происходит короткий телефонный разговор.
– Телик глядел? Засветился твой архаровец. Принимай меры.
– Наследили – подчистим, – беспечно-уважительно обещает Магистр.
Поздним вечером Юлин сожитель толчется возле парной скульптурки – гусара и барышни, застывших на беззаботной улочке имени Бонч-Бруевича. Здесь у него назначена встреча. От нечего делать и по привычке портить все, что попадается под руку, – а возможно, и от безотчетного желания оставить хоть какой-то след на земле, он незаметно гвоздем царапает на спине гусара короткое непристойное слово.
К нему подходит парень, чье лицо словно слеплено из мглы и отсветов огней.
– Тебе, что ли, лошадка нужна, чтобы в рай въехать?
– Ага, – наркоман облизывает губы, словно от жажды.
Они минуют улочку Бонч-Бруевича, сопровождающую их рекламными голосами и попсой. Садятся в машину. В кабине господствует темнота, точно вечер заглянул сюда сквозь стекла, принеся с собой далекие огни.
– Ну?! – как ребенок спрашивает наркоман.
– Лошадка не здесь, – к немалому его разочарованию говорит парень. – Хочешь – отвезу.
Наркоман злобно хмурится, но виду не подает:
– Да мне один хрен.
Ему ни в коем случае нельзя ссориться, иначе не получит вожделенную дозу, а он уже чувствует приближение ломки.
Допотопная иномарка покидает центр города и движется в направлении аэропорта. Юлин любовник впадает в беспокойство, надежда перемежается в его душе со страхом. Он стискивает слабые дрожащие руки.
Машина пролетает ЦПКиО и несется дальше и дальше, нанизываясь на вытянутый треугольник мокрой, угольно блестящей дороги, пропадающей в непроглядной темени горизонта. Сворачивает. Теперь наркомана покачивает и потряхивает сильнее, и серебристые пятна света скачут, дрожа, по избам и заборам.
Парень глушит мотор, фары гаснут. Затем парень и наркоман шагают в полумраке, отворяют калитку, заходят в избу, минуют сени – и оказываются в комнате, озаренной голой лампочкой. На старых стенах, с которых местами осыпалась побелка, – черно-белые поблекшие фотографии тех, кто когда-то населял избу. Остановившиеся – возможно, уже давно – часы с кукушкой. В углу маленький иконостас.
За столом, перелистывая глянцевый журнал, курит невысокий плешивый человек лет сорока пяти. Его лоб, нависающий над коротким тонким носом, в игре резкого желтого света и теней кажется огромным.
– Ну, вот, приехали. – Нервно вскочив, он глубоко затягивается, сминает сигарету в тарелке с остатками пищи, наливает в стакан водку. Спрашивает наркомана: – Будешь?
– Мне бы герыча немножко, – хрипло просит тот, переводя лихорадочно горящий взгляд огромных глаз с лобастого мужчины на парня.
Парень, узкоплечий, худой, с заурядным жестким лицом усмехается:
– Само собой, – и внезапно бьет наркомана ногой в пах.
Тоскливо, по-звериному воя, наркоман сгибается, опускается на колени. Лысый подбегает к нему, торопливым рывком задирает почти до локтя рукав его джинсовой куртки, втыкает в руку иглу заранее приготовленного шприца с героином. На миг в мозгу наркомана вспыхивает фантастического размера слепящее солнце и тотчас гаснет…
Лысый одним махом вливает в горло водку, заедает копченой колбасой, брезгливо глядит на лежащее на полу тело.
– Ночью вынесем. Надо бы его накрыть, а то сниться будет, паскуда.
– А ты, оказывается, нежный, – усмехается парень. – А мне пофигу. Мне в расход кого пустить, как два пальца…
Бросив на него испуганный взгляд, лысый принимается рыскать по избе, находит пачку пожелтелых, изъеденных мышами газет, накрывает труп. Пару газет оставляет себе и от нечего делать принимается читать, комментируя:
– Ты гляди, Пруха, что при советской власти писали: «В закрома Родины отправлен еще один полновесный миллион тонн зерна». Вот время было…
Парень курит, смотрит, прищурившись, сквозь сигаретный дым.
Может, когда-нибудь ему прикажут убрать этого суетливого мужика по прозвищу Верстак. А может, наоборот, Верстаку велят прикончить его. Дело житейское. Он ко всему привык и готов ко всему…
* * *
На Скунса, пацана из борделя, я вышел через отмороженного убийцу по кличке Пан. Точнее – поскольку Пан с лета 2005-го отсутствует среди живых – через его мамашу. Она как-то существует на пенсию, затворившись в своей квартирке, а если выбирается на улицу – во двор или в магазин, то всем, кто соглашается ее слушать, повествует о своем несчастном мальчике, погибшем от рук бандитов. Похоже, старушка слегка повредилась в уме.
Едва переступаю порог ее одинокого жилища, как она вцепляется в меня бульдожьей хваткой и принимается демонстрировать развешенные на стенах фотки убиенного сыночка, сопровождая показ соответствующим сусальным текстом. Это здорово смахивает на экскурсию по Эрмитажу.
Вначале мы разглядываем снимки, на которых Пан запечатлен голышом и в пеленках, затем двигаем дальше: Пан в детсадике, в школе, после школы. Меня уже тошнит от этого ублюдочного пацаненка с выпученными зенками дебила и чубчиком примерного пионера, но приходится кивать, поддакивать и соболезновать.
Расчувствовавшись, вытирая платочком слезы, привычно льющиеся из полуослепших глаз, она вытаскивает ворох разноцветного тряпья: пинеточки, крошечная шапочка, пальтишко, кроссовки, рэперские штаны…
С превеликим трудом останавливаю поток горьких и восторженных слов и переключаю ее на Скунса. Фонтан будто кто затыкает. О приятеле сына она говорит скупо, без особой охоты. Да, порой навещает ее, приносит продукты. Вместе вспоминают Пана. Что совершенно естественно: ее сыночек столько для Скунса сделал и признательность этого убогого вполне объяснима.
