— Уважаемый! — кто-то окликнул его, догоняя. — Выручите, дайте двадцать копеек. Только что вышел из больницы и не могу добраться до дома — нет на автобус…
Это был заросший щетиной мужчина, с перебинтованной на повязке рукой, но бинт казался по крайней мере недельной давности. В сторонке стояли еще несколько таких же помятых мужиков и жадными глазами наблюдали, добьется ли чего попрошайка. Перегаром от них разило за версту.
Вильям приостановился, посмотрел на грязный бинт и хотел было идти дальше, но попрошайка вдруг воскликнул: — Портной! Плюнь мне в глаза, если не портной!
Теперь и Вильям его узнал. Это был автомеханик Подливка, с которым он лежал в одной палате в Страуте.
— Ты, портной, еще держишься? — обрадовавшись, расспрашивал Подливка. — Ну, значит, ты богат, значит, можешь подкинуть тем, кому уже не за что зацепиться…
— А ты давно за старое взялся? — Вильям сгреб в кармане мелочь, добавил еще рубль и высыпал все Подливке в горсть.
— Да с месяц назад… После Женского дня снова отправлюсь на лечение… Спасибо, ты просто спас! — Получив деньги, Подливка очень заторопился и со своими дружками быстро исчез в толпе.
Пошел редкий снег.
Весь мужской род единодушно осаждал магазины, в которых продавались духи, дамское белье — кружевное и простое — или лучше того — уже упакованные подарки, потому что они выглядели особенно эффектно — на целлофане от света ламп поблескивали маленькие солнечные зайчики, ленты на свертках переливались различными цветами от бледно-розового до кроваво-красного.
Беаты дома не было. Ролис смотрел по телевизору концертную программу и громко смеялся. Вильям снял пальто и отнес на кухню покупки. В раковине, еще завернутые в бумагу, мокли цветы, которые принес сын — Вильям утром дал ему деньги для этого.
— Добрый вечер! — улыбаясь, сын перешагнул порог кухни. — Я гвоздики принес.
— Какого цвета?
— Пестрые. Мне нравятся.
— Ну, тогда они наверняка красивые.
— Пап, может мы приготовим для мамы ужин? Я начищу картошки…
То ли это у него от привязанности к Беате, то ли он хочет что-нибудь заработать проявлением такой доброты.
— Ну, если почистишь картошку, то давай… А завтра, думаю, придется готовить и завтрак и обед…
— Тогда ты встань пораньше и сходи в магазин.
Беата пришла довольно поздно, ужин был уже готов, и они сели за стол.
— Что же ты так поздно в предпраздничный день? — спросил Вильям.
— Пока все кладовки опечатали… Мужчины немного угостили нас…
— Я бегу, — Ролис торопливо проглотил последний кусочек котлеты, — по телевизору футбол… с югославами…
Простучав каблуками, мальчишка исчез.
— Где твои подарки?
— Сейчас покажу, — Беата встала и принесла из коридора аккуратно перевязанный пакет.
В нем была дамская сумочка. Коричневая лакированная сумочка с золотистой окантовкой, на длинном ремне.
Вильям засмеялся. Он смеялся долго, с наслаждением. Беата недоумевала. Тогда Вильям сходил в комнату, принес точно такую же сумочку и торжественно подал ее Беате.
— Это от меня и Ролиса!
Беата улыбнулась, но в улыбке не чувствовалось радости.
— Я купил ее в «Модных товарах»… Я решил, если все их покупают, то, наверно, такие теперь модны…
— Модны, — вздохнула Беата и стала убирать посуду.
Была ночь.
— Убери руку, — сказала Беата.
Вильям не пошевелился.
— Пожалуйста, убери руку! — попросила Беата.
Вильям попытался ее поцеловать, но она отвернулась.
В окно бил сноп света от уличного фонаря, за стеклом медленно кружились снежинки.
Вильям склонился над Беатой, губы его скользнули по ее плечу и груди, открытой в большом вырезе ночной сорочки.
— Нет! — закричала вдруг Беата и, выпрыгнув из кровати, упала в кресло. — Нет! Никогда больше этого не будет! Нет! — кричала она сквозь слезы. Она забыла о сыне, который спал в соседней комнате, она забыла обо всем на свете. Потом она заговорила тихо, как бы умоляя, чтоб ее поняли: — Не потаскуха же я! Не могу спать сначала с одним, а через несколько часов с другим… Не принуждай меня к этому…
Слушая все эти слова, Вильям тупо смотрел в потолок. Он вбирал в себя ее слова как губка, но самому ему говорить не хотелось.
— Ты мне безразличен…
Беата говорила с большими паузами. Она будто бы заряжала фразы в ружье, стреляла, вынимала пустую гильзу, снова заряжала и снова стреляла.
— Я люблю другого… Мы друг друга любим уже давно…
Снова наступила долгая пауза, затем она продолжила:
— Я хотела просить у тебя развод, но ты уехал лечиться… Ты писал письма… Я хотела…
Это и в самом деле была старая любовь. Лиан Свикша влюбился в Беату, еще будучи студентом, когда проходил практику в больнице. Тогда он учился на последнем курсе. Он оказывал ей разные мелкие услуги, дарил цветы в надежде, что его заметят, но Беата не принимала его всерьез. Окончив институт, он поступил в аспирантуру. Эта стезя снова привела его в больницу. И снова к Беате. Он делал новые попытки поближе познакомиться с ней. Он был недурен собой, преподаватели его считали одаренным и многообещающим, он не был недотепой и в отношениях с девушками, но присутствие Беаты его сковывало, делало до смешного застенчивым. И Беата над ним посмеивалась.
Дома для Беаты это время было очень трудным. Месяцами она не видела Вильяма трезвым, но если такое и случалось, то он был мрачен и сварлив. Она знала, что это из-за похмелья, но легче ей от этого не становилось.
Лиан тогда же сделал ей предложение. Совсем серьезно. Уже полгода он был обладателем однокомнатной квартиры, навез туда кое-какой мебели и потому считал, что имеет право сделать Беате предложение. Он был лет на пять моложе ее.
А ей в ту пору нужен был кто-нибудь, к кому можно было привязаться. Слишком долго она оставалась без такой опоры, и вдруг она нашлась. И все-таки Беата колебалась. В конце концов решилась в пользу Лиана, хотя и говорила себе, что делает это ради сына. Ребенку нужен хотя бы отчим. Если с Вильямом действительно придется развестись, у сына будет Лиан. Ее угнетало чувство вины, дома она была молчаливой и покорной — да и сколько она бывала дома — после работы надо было еще прибрать квартиру Лиана. Так продолжалось около года.
А Вильям в это время пил и находил в себе разные прекрасные качества, из-за которых Беата, как ему казалось, даже не упрекала его за пьянство.
Потом взбунтовался Лиан и потребовал, чтобы Беата развелась. Она уже почти согласилась, но тут Вильям уехал лечиться, и она подумала, что это причинит ему боль, если потребует развода именно сейчас.
— Но я же вернулся! — воскликнул Вильям.
— У меня не хватило смелости тебе это сказать.
— Чего же ты ждала? Чего же ты еще ждешь?
— Я думала… Я думала, что ты опять начнешь пить… Ведь почти все снова начинают… Лиан говорит…
— Эту радость я тебе еще предоставлю!
— Почему ты так говоришь…
— Завтра я тебя избавлю от своего присутствия!
— Ты можешь оставаться здесь… Я ведь тебя не гоню… Куда ты пойдешь?
— Найду куда!
В детстве он жил в маленькой комнатушке для прислуги рядом с кухней. В комнатушке вдоль стены можно было поставить только кровать и на гвоздях, вбитых в стену, развесить одежду. Завтра же он накупит полиэтиленовых мешков для костюмов.
Сразу после войны матери удалось для него получить эту комнатку, хотя ее добивались все соседи по коммунальной квартире.
— Как мы будем спать этой ночью? — спросила Беата. — К сыну я не могу пойти.
— Я исчезну сейчас же, если ты так хочешь. — Вильям встал и начал одеваться.
Так спустя много лет он вернулся в свою комнатенку — с парой костюмов, нижним бельем и туфлями, которые засунул под кровать. Лежа в постели и заложив руки под голову, он слушал, как во дворе звенит пила-циркулярка и вспоминал, что раньше здесь он так же слушал визг ручных пил. Однажды мать послала его за пильщиками. Они обычно околачивались у ворот Видземского рынка на улице Тербатас. Их внешний вид не внушал доверия, если бы при них не было инструментов, которые содержались в большом порядке — топоры в брезентовых и кожаных чехлах, пилы остро заточены и тоже зачехлены специальными деревянными рейками.
— А к обеду у хозяина чекушка будет? — дядьки ухмылялись, поглядывая на смущенного мальчугана.
О разводе мать почти не расспрашивала, и он за это был ей благодарен.
Странно, что он не особенно скучал по сыну. Скопившееся за годы пьянства отчуждение встало между ними стеной, и теперь нельзя было сказать, удастся ли когда-нибудь его преодолеть. А вот на Беату он злился и тосковал по ней. Он старался внушить себе, что это всего лишь оскорбленное самолюбие. Он вспомнил, что против женщины есть только одно лекарство — другая женщина.
