ей хотелось лишь одного — ясности, правды. Она окружит себя честными, порядочными людьми и проведет в этом обществе остаток жизни.
В этом Майкел Залман был с ней согласен. Больше никаких тайн!
Когда очень устаешь, выдыхаешься, тебе становится все равно. Заботит лишь одно: как выжить. Заботят мелочи жизни, банальности. До кошмара с Марисой он бы посмеялся над этими словечками, взятыми словно из телевизионного шоу, но теперь — нет.
Они были очень разными, Леа Бэнтри и Майкел Залман, и в этой паре Залман был более говорливым и активным. По его собственным словам, он принадлежал к племени говорунов. Такие люди становятся адвокатами, финансистами, успешными торговцами. В крайнем случае раввинами. Парочку раввинов-болтунов он знал лично. Для Залмана было огромным облегчением проснуться утром в Йонкере, а не в Скэтскиле. Причем проснуться не в апреле, когда начался весь этот ужас. Сесть в кровати и не поморщиться от дикой боли в голове, словно туда насовали битого стекла. Какое же это счастье — открыть газету, включить телевизор и не увидеть там собственную физиономию. Какое это благо — дышать легко и свободно. Совсем не так дышится в полицейском участке. Счастье — не быть объектом мести и ненависти сумасшедшей девчонки.
«Эта сумасшедшая девчонка» — так, не сговариваясь, называли Джуд и Залман, и Леа. И никогда, ни разу не произнесли вслух имени Джудит Трейерн.
Зачем сумасшедшая девчонка похитила Марису? Почему из всех ребятишек помладше выбрала в жертву именно ее? И чего ради потом покончила с собой, да еще таким чудовищно-жестоким способом — самосожжением, словно строила из себя мученицу? На эти вопросы ответов они уже не получат никогда. Запуганные ею девочки, поначалу участвовавшие в преступлении, тоже ничего толком не знали. Твердили о каком-то ритуале жертвоприношения индейцев племени онигара. Тупо повторяли одно и то же: мол, они не думали, что сумасшедшая затеяла все это всерьез. Они лишь выполняли ее указания, хотели числиться в друзьях Джуд.
Считать, что девочка была сумасшедшей, недостаточно. Но и признать ее безумной уже было немало.
Как-то Залман с видимым отвращением заметил:
— Понимать все не значит все простить. Если знать все, тебя просто стошнит от этой правды.
Леа, вытирая глаза, пробормотала:
— Никогда не прощу ее, ни за что! И никакая она не сумасшедшая, просто мерзкая, злобная тварь! Ей нравилось причинять другим боль. Она едва не убила мою дочь. И я рада, что она мертва. Избавила нас от себя, и слава Богу. И знаешь, давай больше никогда не будем говорить о ней, Майкел. Обещай.
Слова эти произвели на Залмана глубокое впечатление. Тут-то он и поцеловал Леа Бэнтри, первый раз. Словно поцелуем как печатью скрепил обещание.
Как и Леа, Залман просто не мог больше жить в Скэтскиле. Он здесь просто задыхался!
Без всяких дополнительных просьб и заявлений со стороны Залмана директриса и попечительский совет школы Скэтскил-Дей пригласили его вернуться к преподавательской работе. Нет, не сразу, но с осени.
Просто на время ему подобрали замену. И попечительский совет счел, что «замене» надо спокойно дать доработать до конца весеннего семестра.
К тому же появление Залмана после потока негативной информации по ТВ и в газетах оказало бы, по их мнению, нежелательное воздействие на учеников. Ведь они так молоды и впечатлительны. И родители за них беспокоятся.
Залману предложили продлить контракт еще на два года с сохранением той же зарплаты. Не слишком соблазнительные условия. Адвокат подсказал, что школьные власти опасаются судебного иска с его стороны, и не без оснований. На что Залман ответил: «К черту». Он потерял интерес к борьбе на этом поле. И интерес к компьютерам тоже потерял в одночасье.
Если прежде его завораживали новые технологии, то теперь они лишь навевали скуку. Он тяготел к чему-то более основательному, земному и вневременному. А компьютеры… они всего лишь техника, мозги без души и тела. Нет, он наймется преподавателем математики куда-нибудь в среднюю школу и параллельно поступит на факультет для дипломированных специалистов, где будет изучать историю. В американских университетах есть такие специальные программы. В Колумбийском, в Йеле и Принстоне.
Залман никогда не рассказывал Леа о том, как порой просыпался еще до рассвета и больше уже не мог уснуть. Вызвано это было чувством глубочайшего отвращения, и вовсе не к компьютерам, но к самому себе, к Залману, некогда обожавшему всю эту техническую ерунду.
Как самонадеян он был, как поглощен и упоен собой! Одинокий волк, бешено гордившийся своим одиночеством.
Нет, с него довольно. Теперь он жаждал общения. Ему нужен был близкий человек, с кем можно поговорить, можно… заняться любовью. Человек, который мог бы разделить с ним определенные воспоминания, иначе бы они постоянно мучили его, растравляли душу.
В конце мая, когда Леа Бэнтри с дочерью уехали из Скэтскила — об этом не преминули упомянуть в средствах массовой информации, — Залман начал ей писать. Он узнал, что Леа получила работу в клинике Махопака. Он знал этот городок, всего-то в часе езды от Скэтскила. И тогда он составил тщательно продуманное письмо на одну страничку, как бы не требующее ответа и одновременно выражающее надежду на ответ.
«Я чувствую, что мы очень близки! И сблизило нас, и кардинально изменило наши жизни это испытание».
Он подолгу рассматривал ее фотографии в газетах, измученное скорбное лицо несчастной матери. Он знал, что Леа Бэнтри старше его на несколько лет, что она уже давным-давно не общается с отцом Марисы. Он посылал ей открытки с иллюстрациями знаменитых произведений искусства: подсолнухами Ван Гога, кувшинками Моне, призрачными пейзажами Каспара Давида Фредерика и роскошными осенними лесами кисти Вольфа Кана. Это был его способ ухаживания за Леа Бэнтри. Таким образом он давал понять женщине, с которой у него еще не было ни одного свидания, что думает о ней. Не оказывал на нее давления, не настаивал на встрече, даже на ответах на свои послания не настаивал.
Леа Бэнтри ответит. Когда придет время.
Они общались по телефону. И вот наконец договорились о встрече. Залман нервничал, был излишне разговорчив и одновременно робок и мил. Казалось, его подавляло присутствие Леа. Та же вела себя сдержанно, даже замкнуто, в каждом жесте читалась усталость. Красивая женщина, выглядит на свой возраст. Никакого макияжа, никаких украшений и драгоценностей, только часы на руке. Красивые белокурые волосы слегка серебрятся сединой.
Она улыбалась, но говорила мало. Ее, похоже, устраивало, что Майкел взял на себя ведение беседы, а ведь такое обычно мужчинам несвойственно. Майкел Залман принадлежал к
