– Мне так жаль! – сказала она. – Вам сейчас очень трудно. Наверное, вам кажется, что это страшный позор.
– Благодарю вас, – растроганно сказал он. – Да, нам нелегко. Спасибо на добром слове.
– Я знаю, какой вы хороший, – сказала она. – Вы всегда старались избежать дурных слухов. А это, наверное, кажется вам страшным позором.
Он был тугодум, но и его удивило, что она второй раз говорит «кажется».
– Боюсь, мне не только кажется, – сказал он. – Карманник Нэдуэй! Да, хуже не придумаешь!
– Вот-вот, – сказала она, как-то непонятно кивая. – Через плохое, но вероятное приходишь к невероятно хорошему.
– Я не совсем понимаю, – сказал Нэдуэй-младший.
– Можно прийти к самому лучшему через самое худшее, – сказала она. – Ну, как на запад через восток. Ведь там, на другой стороне мира, действительно есть место, где запад и восток – одно. Неужели не понимаете? Предельно хорошие вещи непременно кажутся плохими.
Он тупо смотрел на нее, а она продолжала, словно думала вслух:
– Ослепительный свет отпечатывается в глазу, как черное пятно.
Нэдуэй-младший пошел дальше тяжелой походкой. К его несчастьям прибавилось еще одно: Миллисент сошла с ума.
Дело Алана Нэдуэя вызвало гораздо больше хлопот и проволочек, чем обычное разбирательство карманных краж.
Поначалу ходили слухи – по-видимому, из надежных источников, – что обвиняемый признает себя виновным. Потом засуетились те слои общества, к которым он когда-то принадлежал, и ему разрешили свидания с родными. Но только тогда, когда отец обвиняемого, престарелый сэр Джекоб Нэдуэй, стал посылать в тюрьму для переговоров личного секретаря, выяснилось, что обвиняемый собирается сказать: «Не виновен». Затем пошли разговоры о том, какого он выберет защитника. Наконец стало известно, что он поведет защиту сам.
Следствие велось формально. Только в суде, перед лицом судьи и присяжных, предъявили развернутое обвинение. Тон задал прокурор – он начал речь сокрушенно и сурово.
– Подсудимый, – сказал он, – как это ни прискорбно, является членом весьма уважаемой семьи и запятнал своим преступлением щит знатного, благородного и добродетельного рода. Всем известно, какие преобразования навсегда прославили имя его брата, мистера Джона Нэдуэя. Даже те, кто не признает обрядов и не подчиняет интеллект догме, уважают другого брата, преподобного Нормана Нэдуэя, за его общественное рвение и активную благотворительность.
Но английский закон не знает лицеприятия и карает преступление в любых, самых высоких слоях общества. Несчастный Алан Нэдуэй всегда был неудачником и тяжким бременем для своей семьи. Его подозревали, и не без оснований, в попытке совершить кражу со взломом у своего отца и его близких друзей.
Тут вмешался судья.
– Это к делу не относится, – заявил он. – В обвинительном материале нет упоминаний о краже со взломом.
Подсудимый весело откликнулся:
– Да ладно, милорд!
Но никто в его слова не вникал – до того ли, когда нарушена процедура! И прокурор долго препирался с судьей, пока наконец не извинился.
– Во всяком случае, – закончил он, – в карманной краже сомневаться не приходится, – и посулил представить свидетелей.
Вызвали констебля Бриндла. Он дал показания на одной ноте, словно все, что он говорил, было одной фразой, более того – одним словом.
– Согласно донесению, я пошел за обвиняемым от дома преподобного Нормана Нэдуэя до кино «Гиперион» на расстоянии двухсот шагов и видел, как обвиняемый сунул руку в карман человека, который стоял под фонарем, и я сказал, чтобы тот человек проверил свои карманы, и опять пошел за обвиняемым, который смешался с толпой, а один, который выходил из кино, повернулся к обвиняемому и хотел его бить, а я подошел и сказал: вы что, обвиняете этого человека, а он сказал: да, а обвиняемый сказал: а я обвиняю его, что он на меня напал, и, пока я с тем говорил, обвиняемый отошел и сунул руку в карман одному в очереди. Тогда я сказал, чтобы тот проверил карманы, и задержал обвиняемого.
– Желаете ли вы подвергнуть свидетеля допросу? – спросил судья.
– Я уверен, – сказал подсудимый, – что вы, милорд, не поставите мне в вину незнание процедуры. Могу ли я спросить сейчас, вызовет ли обвинение тех троих, которых я, по слухам, обокрал?
– Я вправе сообщить, – сказал прокурор, – что мы вызываем Гарри Гэмбла, служащего в букмекерской конторе, который, по словам Бриндла, угрожал подсудимому побоями, а также Изидора Грина, учителя музыки, последнего из пострадавших.
– А что же с первым? – спросил подсудимый. – Почему его не вызвали?
– Понимаете, милорд, – сказал прокурор судье, – полиции не удалось установить его имени и адреса.
– Могу ли я спросить, – сказал Алан Нэдуэй, – как же так получилось?
– Ну, – сказал полисмен, – отвернулся я, а он убежал.
– Как так? – спросил подсудимый. – Вы говорите человеку, что его обворовали, и обещаете вернуть деньги, а он бежит, как вор?
– Я и сам не понимаю, – сказал полисмен.
– С вашего разрешения, милорд, – сказал подсудимый, – я спрошу еще об одном. Свидетелей двое; но только один из них предъявляет иск. С другим что-то неясно. Верно, констебль?
Несмотря на немыслимую нудность роли, в которой он сейчас выступал, полисмен был человеком и умел смеяться.
– Именно что неясно, – робко усмехнулся он. – Он из этих, музыкантов, так что деньги считать не умеет. Я ему говорю: «Сколько у вас украли?», он считал, считал, и все выходило по-разному. То два шиллинга шесть пенсов, то три шиллинга четыре пенса, а то и все четыре шиллинга.
Так что мы решили, что он большой раззява.
– В высшей степени странно, – сказал судья. – Насколько мне известно, свидетель Грин сам даст показания.
Надо вызвать его и Гэмбла.
Мистер Гарри Гэмбл, в очень пестром галстуке, сиял сдержанной приветливостью, отличающей тех, кто и в пивной не теряет уважения к себе. Однако он был не чужд горячности и не отрицал, что влепил как следует этому типу, когда тот залез ему в карман. Отвечая суду, он рассказал в общих чертах то же самое, что и полисмен, и признал, что сразу после происшествия действительно отправился в «Свинью и свисток».
Прокурор вскочил и спросил в негодовании, что это обозначает.
– Мне кажется, – строго сказал судья, – подсудимый хочет доказать, что свидетель не знал точно, сколько у него украли.
– Да, – сказал Алан Нэдуэй, и его глубокий голос прозвучал неожиданно серьезно. – Я хочу доказать, что свидетель не знает, сколько у него украли.
И, обернувшись к свидетелю, спросил:
– Вы угощали народ в «Свинье и свистке»?
– Милорд, – вмешался прокурор, – я протестую. Подсудимый оскорбляет свидетеля.
– Оскорбляю? Да я ему льщу! – весело откликнулся Нэдуэй. – Я его хвалю, воспеваю! Я предположил, что ему присуща древняя доблесть гостеприимства. Если я скажу, что вы дали банкет, разве я оскорблю вас? Если я угощу шесть стряпчих хорошим завтраком, разве я их обижу? Неужели вы стыдитесь своей щедрости, мистер Гэмбл? Неужели вы трясетесь над деньгами и не любите людей?
– Ну что вы, сэр! – отвечал слегка растерянный свидетель. – Нет, сэр, что вы! – прибавил он твердо.
– Я думаю, – продолжал подсудимый, – что вы любите своих ближних, особенно собутыльников. Вы всегда рады их угостить и угощаете, когда можете.
– Не без этого, сэр, – отвечал добродетельный Гэмбл.
– Конечно, вы редко это делаете, – продолжал Алан. – Вы не всегда можете. Почему вы угостили их в тот день?
– Как вам сказать, – снова растерялся свидетель. – Деньги, наверное, были.
– Вас же обокрали!.. – сказал Нэдуэй. – Спасибо, это все, что я хотел узнать.
Мистер Изидор Грин, учитель музыки, длинноволосый человек в выцветшем бутылочно-зеленом пальто, был, по меткому выражению полицейского, истинным раззявой. На вступительные вопросы он ответил сравнительно гладко и сообщил, что почувствовал тогда что-то в кармане. Но когда Нэдуэй – очень мягко и приветливо – стал допрашивать его, он заметался в страхе. По его словам, он высчитал наконец (при помощи своих друзей, более способных к математике), что у него было после кражи три шиллинга семь пенсов. Однако эти сведения не принесли пользы, так как он абсолютно не мог представить, сколько было у него раньше.
– Я занят творчеством, – сказал он не без гордости. – Может быть, жена знает.
– Прекрасная мысль, мистер Грин, – обрадовался Нэдуэй. – Я как раз вызвал вашу жену свидетелем защиты.
Все ахнули, но подсудимый, несомненно, не шутил, – учтиво и серьезно он приступил к допросу свидетельниц защиты, которые приходились женами свидетелям обвинения.
Показания жены скрипача были просты и ясны во всем, кроме одного.
Сама она оказалась миловидной и толстой, вроде кухарки из богатого дома, – вероятно, именно такая женщина могла присматривать как следует за неспособным к математике Грином. Приятным, уверенным голосом она сказала, что знает все про мужнины деньги, если они есть. А в тот день у него было два шиллинга восемь пенсов.
