А по жнивью, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах — стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами — окопы, мужичьи заставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.
Плакала Фиоза Семеновна.
Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик Филька, — в ферму не велено пускать. Неделю не под'езжал к полисаднику Запус. Дни над стогами мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.
Сидеть бы в городе Павлодаре, смотреть Кирилл Михеича. Печи широкие корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.
Не надо!
* * *
Просфирня укоряла Иру: поселком говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала — «грех… надо в город» и спросила:
— Урожай какой нынче?
Просфирня скупо улыбнулась и ответила:
— Едва ли вы в город проедете… Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.
— Убьют!
— Ну, может и не убьют, может простят… Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал — до баб яруч. Муж, поди, простит… Не девка… Это девке раз'езды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.
Просфирня стала опять говорить дочери.
Мимо окон, наматывая на колесья теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичем и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользнули за обозом пять мужиков.
Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:
— Добровольцы… Сколь их погибши. Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, ни один гриб-то?..
Треснул перекатисто лугом пулемет. В деревне закричали пронзительно должно быть бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:
— Учатся. Казаки после завтра придут. Испу-угались.
— Ты откуда знаешь?
— Пимных, Никола, сказывал.
Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке, между гераней, тусклое зеркало. Взяло оно кусок груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.
— Солдатское есть? — спросила тоскливо Фиоза Семеновна.
Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.
— Какое солдатское?
— Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.
— Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?
И, вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня быстро зашарилась по углам:
— Есть, как же солдатскому не быть?.. от сына осталось… сичас солдатского найдем… как же… Ира, ищи!..
— Ищи, сама хочешь так. Что я тебе барахлом торговать?
Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась:
— К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?
— К мужу, — вяло ответила Фиоза Семеновна: — шинель коли найдется, куплю.
— Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропускают?
— Легче.
— Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человека, как гриба в дождь.
Штаны пришлись в пору: ноги лежали в них большими солдатскими кусками. Ворот рубахи расширили, а шинель — узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем — вышло.
— Хоть на германску войну итти.
Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:
— Режь.
— Чего еще?
— Волос режь, на-голо.
И, дрогнув пальцами, взвизгнула:
— Да, ну-у!..
И, так же тонко взвигнув, вдруг заплакала Ира.
Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:
— Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него об'явились огромадные. Держжись!..
Приподняв смуглую прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.
Провожали Фиозу Семеновну до ворот. Ноги у ней в большом и теплом сапоге непривычно тлели — словно вся земля нога. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная — и жар, и легость.
Растворяя калитку, просфирня повторила:
— Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.
— Не надо.
В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как гальки, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.
А за селом, где налево от деревянного моста, дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к ферме.
Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как-будто был в другой шапке.
— Сирянок нету закурить? — спросил он.
Фиоза Семеновна молча прошла мимо.
В сарае, где раньше стояли сельско-хозяйственные машины, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус. Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:
— Кто еще не вписался?.. Кому голов не жалко, а-а?.. Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищщи!..
Небритое его лицо золотилось, а голос как-будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.
Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.
С каждым шагом — резче по столу ладонь Запуса:
— Кто еще?
Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем — секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:
— Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише!
— К порядку, курва! — крикнул кто-то басом. — А ишшо Учредительно, гришь, ни надо…
Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.
Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос — секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:
— Фуражку новую выдать и… сапоги.
Хлопнул ладонью о стол и сказал:
— В нестроевую часть назначу! Приказ есть — женщинам нельзя… а, если нам блины испечешь, а?
Еще раз оглядел Фиозу Семеновну:
— Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, — блины печь. Постриглась!
Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
— Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
— Сколько?
— Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю — подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их…
— Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.
— Весело! — навертывая портянки, сказал Запус.
И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:
— Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?
Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:
— Так точно.
И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
— Мобилизовали, — сказал он тихо, — я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?
Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:
— Жена моя у тебя? Фиеза?
Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
— А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?
Кирилл Михеич упрямо повел головой:
— Здесь жена-то или нету?..
Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
— Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы…
— Нету, значит? — глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.
Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
— Можно увести. Казаки будут близко — расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.
Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:
