— Я совсем недавно поел, — вру хладнокровнейшим образом, но присаживаюсь.
— Тогда чашечку кофе. Я только что сварил.
Он берет с плиты кофейник и наливает мне нечто среднее между чаем и кофе, довольно жидкое, но обильно испускающее пар. Я беру чашку, закуриваю и возвращаюсь к своему:
— Продолжайте есть и постарайтесь выслушать меня спокойно.
— Но я и так слушаю.
— Я хочу сказать, не сердитесь, если я затрону и некоторые личные вопросы. Потому что иногда в наших делах личное и служебное так переплетается, что… Именно по этой причине в ходе расследования мне пришлось познакомиться с некоторыми подробностями, касающимися прошлого Доры.
— Значит, и вы в курсе… — с горечью замечает Марин, отодвигая тарелку. — Оказывается, все были в курсе, кроме меня.
— Вы ведь любите Дору?
— Любил, — восклицает Марин, делая акцент на времени глагола.
— Ну, в таком случае, значит, вы ее еще любите. Человек не изменяет своим чувствам за одну ночь, не имея на то серьезных причин.
— «Не имея серьезных причин»? Вы издеваетесь надо мной?
— И не думаю.
Тут хозяин швыряет вилку на стол и взрывается, не ожидая моих объяснений:
— Но послушайте, ведь она взялась окрутить меня только для того, чтобы выиграть пари! Грязное кабацкое пари! Чтобы доказать, что она может сыграть роль невинности, несмотря на всю свою развращенность, что у нее есть талант, чтобы «покорить» серьезного человека, вроде меня… что хотя она и… негодяйка…
— Стойте! — останавливаю я его. — Дора не негодяйка. Дора — хороший человек… ну, признаться, человек, переживший известные аварии, но, безусловно, хороший человек. А уж если говорить о негодяях, то ищите их скорее в вашем роду!
Манев смотрит на меня почти испуганно, приоткрыв рот, чтобы что-то сказать, но так и застыв в этом положении.
— Тут нечему удивляться. Я говорю вещи, не столь уж невероятные. Дора пришла сюда не из-за пари, а для того, чтобы отвести от Филиппа опасность, которая угрожала ему по его же вине. А сказать точнее, он заставил ее пойти. И она пошла, чтобы спасти его, потому что, согласитесь сами, в то время она еще не знала вас, не имела никаких обязательств перед вами и все дружеские ее связи и обязательства, которые она имела, относились, естественно, лишь к Филиппу.
— Это ничуть не меняет положения вещей, — отвечает глухо и устало Марин, бессмысленно глядя на свои тарелки.
Он, видимо, ожидал, даже смутно надеялся, что я одним духом опровергну слова Филиппа, а сейчас, когда понял, что дело касается лишь нюансов, снова оказался во власти прежнего настроения.
— Слушайте, Манев. Филипп совершил по отношению к вам немало подлых поступков, почти все они мне известны, и если я в прошлый раз не настаивал, чтобы вы мне о них рассказали, то только из уважения к вашим братским чувствам. Имейте, однако, в виду, что если он попытается совершить такую подлость, которую вы никогда не сможете забыть…
— Оставьте, — машет рукой Марин. — Я знаю своего брата. Отлично знаю, что он способен приукрашивать и раздувать какие-то вещи, чтобы произвести сенсацию и блеснуть. Но вы, зная эту историю, и не со слов Филиппа, — возьметесь ли вы утверждать, что все это ерунда?
— Нет, у меня нет таких намерений. Я вам уже сказал, аварии были. Но оперировать фактами, не пытаясь понять их происхождение, это значит… скользить по поверхности.
— Бросьте вы, — снова машет рукой Манев. — Внешнее говорит и о внутреннем, и вообще со стороны легко произносить мудрые речи. Потому что не вы женитесь на ней, а я!
— Видите ли, — говорю я спокойно, — я пришел сюда вовсе не для того, чтобы женить вас. Я не священник. Кроме того, я не собираюсь вмешиваться в ваши личные намерения. Но вы должны выслушать эту женщину, понимаете? Вы обязаны ее выслушать! Потому что она по-настоящему привязана к вам. И не из-за этой плиты или этого холодильника, а из-за вас самого. Потому что сейчас вы единственная ее опора. И потому, в конце концов, что она не должна отвечать перед вами за поступки, совершенные в то время, когда она даже не подозревала о вашем существовании.
— Но она должна была мне сказать!
— Да. И наверняка бы это сделала, если бы вы ее к тому предрасположили. Мало таких людей, которые носили бы в себе свое бремя и не хотели бы исповедаться, чтобы им стало легче, перед самым близким человеком, если бы надеялись, что этот человек их поймет. Но послушайте, она ничем не поделилась с вами не только тогда, когда все было в порядке, но даже в момент разрыва, когда ее объяснения могли бы все повернуть обратно. До того вы ее испугали.
— Это не я — она меня испугала. И не испугала, а просто ужаснула! — Он хватается обеими руками за голову, как будто она у него сейчас треснет. Потом неуверенно произносит своим глухим голосом: — Конечно, несмотря ни на что, я всегда готов ее выслушать. Это действительно мой долг.
— Совершенно верно. Только не считайте его неизбежным и досадным делом. Не становитесь перед ней в позу обвинителя. И не держитесь так, как иногда держусь я в силу ряда причин служебного свойства. Имейте в виду, что искренность в данном случае — это не ее обязанность, а ее право. В конце концов раньше она принадлежала не вам, если вообще можно употребить здесь это глупейшее выражение.
— Но она и тогда, и сейчас — один и тот же человек. Поэтому не убеждайте меня, что та была одна Дора, а эта — другая…
— Видите ли, — останавливаю я его. — При моей должности, которую я занимаю уже больше двадцати лет, позвольте и мне кое-что понимать в людях.
— Ваши люди — убийцы. Естественно, если человек пользуется такими критериями, то все остальные — святые.
— Вы ошибаетесь, Манев. Пока дойдешь до убийцы, нужно пройти через множество квартир, и перепрыгнуть через множество корзин с грязным бельем, и покопаться во множестве человеческих историй, и даже, к вашему сведению, перезнакомиться с массой хороших людей, ради которых стоит заниматься всем этим делом и месить эту грязь. Что касается Доры, то ее несчастья — следствие инцидента, неожиданного срыва. Бестактность или непонимание со стороны отца, ранящие ее сердце, реальная или возникшая в результате этой травмы невозможность для девушки оставаться дома, «или — или» между самоубийством и развращающей средой, потому что неокрепший ум не в состоянии увидеть третью возможность, — и вот он, срыв. Если бы это продолжалось и дальше, там уж не знаю… Но, к счастью, все это прекратилось, и последствия, как я полагаю, поправимы.
— Вы затуманили мне голову вашими доводами, — мученически вздыхает Марин.
Он уже созрел для отступления, но еще не в состоянии проглотить обиду и, наверное, долго еще будет ее помнить. Без этого не бывает. Люди покупают телевизор, и когда выясняется, что он испорчен, они расстраиваются, хотя знают, что его можно починить. Тут же в основе нечто несравненно более дорогое.
— С этим вопросом — все. Однако, как я вам уже говорил, для меня этот вопрос имеет и деловую сторону. Почему ваш брат после того, как вы почти поссорились, решил вам преподнести вчерашний сюрприз?
— Чтобы получить кое-что взамен. Это в его характере. Ему нужен был повод для встречи, и он хотел показать мне, что я ему теперь обязан.
— А что он просил у вас?
— Да так, ерунда. У него есть допотопный «БМВ», купленный в комиссионке, и поскольку он пронюхал, что я уезжаю, он попросил привезти ему два поршня. И еще какие-то мелочи, не помню, он дал мне записку. Я был так ошарашен остальным, что почти не слушал его.
— А когда он просил вас помочь ему в получении паспорта?
— Это было, наверное, около года тому назад. Незадолго до переезда в сарай. В сущности, мой отказ и обидел его больше всего, и вскоре он переехал.
— А почему вы отказались ему помочь? Боялись, что сбежит?
— Я и не допускал чего-либо подобного. Прежде всего, Филипп питал слишком много иллюзий относительно моих связей и моего влияния. Оно не настолько сильно, чтобы я мог мановением руки обеспечить ему визу в Австрию. И потом… Вы же имеете о нем представление… Кто его знает, какой номер он выкинет… контрабанда или что-нибудь в этом роде.
— Это все, что мне было нужно знать, — говорю я и встаю. — Благодарю вас за терпение.
— Может быть, это я должен вас благодарить, — глухо замечает Марин, — но вы сами понимаете, в каком я состоянии. Где я теперь могу найти Дору?
— Она сама найдет вас. Скажите только, что ей передать.
— Пусть придет к вечеру, что еще? Сейчас мне предстоит побегать — надо получить выездную визу.
— Не беспокойтесь, я все передам.
— Пусть придет в восемь. Я буду ждать дома.
Не хватает мне «инкассаторства», теперь я к тому же и вестник любви…
И вот я наконец дома. Когда я говорю «наконец», это надо понимать как 21 час. Не беспокойтесь, я не буду описывать вам обстановку. Если бы я даже и взялся за описание, оно заняло бы не более пяти строчек, включая содержимое моего гардероба. Дело холостяцкое.
