Ознакомительная версия.
– Ах, что вы, барыня! – конфузливо усмехается Дуняша и вырывает у меня из рук бумажку. – Это мое письмо, мне жених его прислал.
А, ну понятно. Могла бы и сама догадаться! Забавно, однако, что человек, который служит по леворюции , продолжает писать букву «ять», хотя большевики упразднили ее.
Дуняша продолжает рыться по карманам и наконец вздыхает:
– Нету той записки. Ну, старухиной. Должно, потеряла.
Почему-то я взрываюсь от ярости:
– Что? Потеряли? Как вы могли? Это была последняя просьба несчастной женщины. Может быть, там было что-то важное, необходимое… Бедняжка надеялась на вас!
– А коли надеялась, – обижается Дуняша, – так чего ж адреса не написала? Ни кому, ни куда – не написано!
– Да что вы говорите?
– То и говорю. Это была просто свернутая бумажка. В ней всего одно слово, я уж прочла, конечно, когда адрес искала. «Вода» – вот что там было написано. «Вода»! Ну и чего?
Да, очень загадочно… Видимо, бедная женщина была уже не в себе – от страха, от бедствий, которые свалились на нее. Я ничего про нее не знаю, но сочувствую ей от всего сердца. А может быть, это слово что-то значило для того, кому была предназначена записка? Но кому? Теперь уж не узнать!
Дуняша при всей своей безалаберности – добрая девушка. Видит, что я пригорюнилась, и немедля хочет исправить мне настроение.
– Не кручиньтесь так, барыня, я ведь к вам не просто так, я с добрыми вестями пришла!
С добрыми вестями? Интересно, какие это добрые вести могут быть в наше время? Повесилась мадам Коллонтай, оттого что прошлой зимой износила все шубы и пальто балерины Кшесинской и не в чем встретить новый сезон? Подавилась рябчиками госпожа Андреева, некогда звавшаяся актрисой императорских театров, а ныне приятельница Зиновьева и «комиссар театров»? А может быть, соединенные силы Антанты уже высадились на Сенатской площади и ставят краснопузых к стенке?
Разумеется, я не высказываю вслух своих заветных желаний и делаю на лице самое заинтересованное выражение.
– Помните, вы про баньку спрашивали? – говорит Дуняша.
Настораживаюсь:
– Конечно, помню. А что? Неужели где-то баня заработала?
– Держи карман шире! – хохочет Дуняша. – У ентих небось заработает… Раньше рак на горе свистнет! Но я нашла для вас частную баньку.
– Да что вы говорите? – изумляюсь от души. – И где же она находится?
– Да недалечко, в двух шагах отсюдова. Как идти к транваю, за углом сразу налево.
Мысленно обшариваю привычный, многажды исхоженный маршрут. На той улице только доходные дома с узкими двориками, неоткуда там взяться баньке, пусть и частной. Высказываю свои сомнения вслух.
– Да нет, барыня, – досадливо возражает Дуняша, – эта баня в квартире!
– Что за новости?
– А вот такие новости нынче, – гордо заявляет девица. – Есть одна женщина, у ей в квартире колонка нагревательная и дров запасец изрядный есть, вот она и пущает приличных людей брать ванную .
– И сколько берет за купание?
– Да кто сколько даст! Сказывала она, ее барин перчатки кожаные потерял, так вот ежели кто даст перчатки, того она без очереди купаться пустит. И постираться позволит!
…Записываю наш с Дуняшею диалог, и вдруг меня пронзает мысль: ведь ежели когда-нибудь попадется мой дневник в руки человеку, живущему в благополучной стране, в благополучное время, он не поверит, что сие происходило в реальности!
Да разве только сие? А как насчет супа из селедочных голов?
Впрочем, бог с ними, с головами, теперь не о них речь.
Цена за купание заломлена, конечно, непомерная. Перчатки нынче поистине на вес золота! Но мой брат Костя в прошлые времена был великий франт. О дамских угодниках частенько говорят: менял-де женщин, как перчатки. Вот уж про Костю это можно сказать с полным правом! Насчет женщин ничего не скажу, Костя всегда очень тщательно скрывал свои романы, а вот насчет перчаток… Все это время я берегла его коллекцию, но, думаю, он простит меня, ежели я воспользуюсь одной парою, возьму замшевые, оливкового цвета. Они очень красивые, однако были великоваты Косте, оттого он их и не любил: перчатки-де должны обтягивать руку, словно вторая кожа, а эти топорщились на пальцах.
Боже мой, до чего же мне хочется вымыться в ванне! Вот уже почти год обхожусь переливанием из тазика в тазик чуть теплой жидкости. Какое счастье, что у меня стриженые волосы, с длинными было бы невозможно. А стирки?.. Вот мучение, в холодной-то воде! Помню, когда я училась, ни одна, даже самая неблагополучная курсистка или институтка не стирала себе сама. На всех были дешевые прачки. Теперь все стирают сами: иногда по карточкам выдают по осьмушке мыла – мягкого, гнусного мыла…
– Дуняша, я согласна. Когда можно идти?
– Да вот хоть теперь же. Собирайтесь, а я подожду.
Собраться мне – совершенно как по пословице голому одеться! В два счета увязываю в узелок полотенце, заветный кусочек мыла, сохранившийся еще с прошлых лет (он пахнет так, что Дуняша мечтательно заводит глаза), чистое белье, чистую блузку и белый платок – надеть на мокрые волосы. После бани их можно усмирить, только повязав платок. Иначе на голове образуется пышный ворох спутанных колечек. Сущее воронье гнездо! Отдельно увязываю свои постирушки и вонючее стиральное мыло.
Мы с Дуняшей выходим на лестницу – она вдруг проворно наклоняется и что-то подбирает с полу:
– Ах я растяпа! Да вот же оно, письмо! Гляньте, барыня.
Смотрю на листок: грязный, захватанный, смятый вдоль и поперек. Некогда это была очень дорогая «александрийская» бумага. Но листок давно утратил плотность и гладкость. На нем неровным почерком, карандашом написано – «Вода».
И все, и более ничего.
– В самом деле… – вздыхаю разочарованно.
Дуняша смотрит торжествующе:
– А, не верили мне! Я ж говорила: сущая ерунда. Выкиньте, да и вся недолга.
Я сминаю листок, однако выбросить его прямо на лестницу не могу: видимо, комиссары еще не до конца выбили из нас прежние привычки. И хоть от ковровой дорожки, некогда покрывавшей ступеньки, от цветов, прежде стоявших по углам в вазонах, давно ничего не осталось, а разноцветный витраж выбит и окно заколочено фанерой, все же какую-то видимость чистоты в подъезде мы пытаемся поддерживать. Именно поэтому я сую листок в карман, чтобы выбросить на улице.
20 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова
– Вот так поживешь, поживешь – и вдруг увидишь, что ты никому не нужна! – говорю я уныло, пальцем подбирая из тарелочки последние крошки «Брауниса». Мы с Николь, которая не меньше, чем я, огорчена провалом сватовства, только что закончили сеанс психотерапии. Сеанс состоял из четырех блюд: на первое редиска и хлеб с маслом, на второе помидоры с моцареллой, потом авокадо и наконец тортик «Браунис».
Редиска здесь продается круглый год, она очень популярна у французов. Они едят ее много, причем чистят очень своеобразно: все чешуйки отскребают чуть ли не ногтями, зато зеленый хвостик ботвы сантиметра полтора оставляют и едят его тоже. Меня это изумляет. А впрочем, мне нравится французская кухня, я верю, что зря здесь ничего не делают, и тоже грызу хвостики редиски.
Моццарелла – это итальянский овечий сыр, мокрый такой, пресный. Едят его с помидорами: раскладывают на тарелки тоненькие ломтики помидоров и моцареллы, поливают оливковым маслом, потом крепко солят и перчат – ну очень вкусно! Дома я это непременно введу в рацион, и редиску с хлебом и маслом, и помидоры. Моццареллы у нас нет, конечно, но можно вполне использовать адыгейский сыр, он ведь тоже овечий, мокрый и пресный. Вкус совершенно тот же. И кукурузное масло вместо оливкового вполне сойдет. Голь на выдумки хитра! Вот только авокадо, которое я ем вместе с остатками вкуснейшего масляного соуса, образовавшегося на тарелке после помидоров, вряд ли удастся «ввести в рацион». Как говорится, хто дасть? Во-первых, авокадо продаются в двух-трех магазинах, и то не у нас, в Дзержинске, а только в Нижнем Новгороде, к тому же одна штучка в «Этажах» пятьдесят рублей стоит, а зимой я видела вообще по семьдесят! Это не для моего кармана, так что авокадо останется только для самых великих праздников. А уж «Браунис» – вообще призрачный сон, не водятся у нас в России «Браунисы»…
Да, похоже, я окончательно распростилась с надеждой на французский брак, если уже так живо воображаю, что буду использовать дома из французской кухни, и даже планирую свой скудный бюджет. Если повезет и я останусь жива, конечно…
– Почему ты никому не нужна?! Какую чепуху ты говоришь! – досадливо восклицает Николь и тоже начинает подбирать с тарелки крошки «Брауниса», предварительно послюнив палец.
Смотрю на нее во все глаза. У французов очень строги правила поведения за столом и обращения с приборами, надо все время держать себя начеку, а тут такое попрание святынь… Это, конечно, от нервов. Понятно, что Николь расстроена, что как сваха оказалась не на высоте.
Ознакомительная версия.
