18
В этот раз Келеберда зашел к Ковалю с таким видом, что Дмитрий Иванович сразу догадался: ничего утешительного.
— Версия с рыбинспекторами подтверждается, — бодро начал майор. — Экспертиза установила, что Петра Чайкуна убили из ружья, которое принадлежит Андрею Комышану…
— Так, — кивнул Коваль. — Понятно… — И замолчал, ожидая продолжения.
Однако Келеберда не спешил. Помолчав, он сказал:
— Теперь Комышана и Козака-Сирого будем допрашивать подробно. От работы на время следствия их отстранили и служебное оружие изъяли.
Коваль снова кивнул. Майор понял: Дмитрию Ивановичу ясно, что он оттягивает время неприятного сообщения. Это его привело в замешательство, и он подумал, что присутствие Коваля в Лиманском — не только счастливая случайность и помощь, но еще и ненужный свидетель его, Келеберды, просчетов и ошибок.
— Что еще установила экспертиза?
Майор все еще чувствовал себя неловко. В голове пронеслись совсем посторонние мысли: ему никогда не подняться по служебной лестнице до положения Коваля — хотя бы потому, что не обладает такой проницательностью. На его счету, конечно, тоже не одно раскрытое преступление, но какими усилиями это достигалось! А у Коваля все выходит как-то само собой просто. Майор вспомнил когда-то услышанное, совсем далекое от его забот: великие писатели пишут хорошие книги тоже нелегко, но читатель этого не замечает. Талант творца в том и заключается, чтобы скрыть пролитый пот и чтобы людям казалось, что все написано легко, просто, естественно, как дыхание… Размышления эти заняли всего мгновение. Келеберда ответил:
— Повторная экспертиза установила, что на ружье Комышана есть отпечатки пальцев не только подозреваемых. Оружие, очевидно, побывало в руках многих. Есть следы и меньшие по размеру, возможно — женские. И еще, — он тяжело вздохнул, — ружье кто-то вытирал, стараясь уничтожить следы. Экспертам пришлось нелегко. Слава богу, преступник вытирал ружье наспех и не все уничтожил. У нас есть лейтенант Головань — ас дактилоскопии: на воде и то следы обнаружит!
— Гм! — В глазах Коваля вспыхнули острые огоньки. — Когда изъяли ружье?
— Два дня тому назад… Как только выяснили, кто выезжал на воду в ночь на восемнадцатое.
— А сегодня двадцать четвертое. Таким образом, в течение четырех дней после убийства оружие было у подозреваемых. Удивляюсь, как оно вообще уцелело.
Келеберда молчал.
— Где находилось ружье все это время?
— Два дня на рыбинспекторском посту. Его забрал у Юрася Комышана Козак-Сирый. Потом Андрей Комышан с разрешения начальника инспекции отнес ружье домой.
— Выходит, два дня стояло в помещении поста?
— Да, в углу.
— Следует установить всех, кто имел доступ в это помещение, в том числе и случайных посетителей.
— Мы это уже делаем, Дмитрий Иванович…
— Теперь относительно выстрелов… Известно точно, сколько раз стреляли той ночью. Нашли людей, которые слышали эти выстрелы. Хотя это, Леонид Семенович, лишь тоненькая ниточка, но для розыска и следствия она важна. Если четвертый и пятый выстрелы были позднее, когда Козак-Сирый с Юрасем уже пребывали на берегу, то самое пристальное внимание нужно обратить на эти поздние выстрелы. И искать еще кого-то кроме троих: братьев Комышан и Козака-Сирого…
— Не согласен с вами, Дмитрий Иванович, — возразил Келеберда. — Мало ли кто стреляет по ночам в плавнях и на лимане. Отправным пунктом должны быть не выстрелы — они нас собьют с толку, — а ружье и следы на нем.
— Вы говорите, их уничтожали и не все сохранились.
— Но и тех, что остались, хватит для подтверждения наивероятнейшей версии — убийца кто-то из этих троих.
— Смотрите, чтобы не заблудиться в трех соснах, — засмеялся Коваль, стараясь свое замечание, которое, забывшись на миг, он произнес безапелляционным тоном начальника, перевести в шутку и не затронуть самолюбие майора.
— Да уж постараемся, — в свою очередь улыбнулся Келеберда. — С вашей помощью, Дмитрий Иванович… Неудобно, правда, беспокоить человека на отдыхе, но коль уж вы здесь…
— Честно сказать, я и сам понемногу влезаю в это дело.
— На это и надеялись, — уже искренне признался майор. — Разве могли вы остаться в стороне?
— Да-а, — согласился Коваль. — Для нас, Леонид Семенович, нейтральных полос и спокойной жизни не бывает… Это уже до последнего дыхания… Я вот о чем думаю, — добавил он после паузы. — Не следует вам больше ко мне приходить… Преступник, возможно, здесь, в Лиманском, он насторожен, и не хотелось бы, чтобы обратили внимание на ваши посещения… Для всех я — дачник, и только… Появится надобность — свяжемся по телефону и встретимся где-нибудь за селом…
* * *
Этот разговор с Келебердой Дмитрий Иванович вспоминал, прохаживаясь берегом лимана между причалом рыбколхоза и инспекторским постом. Солнце еще не склонилось, припекало, и наехавшие в Лиманское дачники подставляли ему свои бока. Блестел перед глазами залив, и фелюги отсюда, с близкого расстояния, казались на высокой воде уже не игрушечными, а огромными кораблями.
Прогуливаясь в спортивных брюках и пижамной куртке, Коваль внимательно разглядывал отдыхающих. Они интересовали его только с одной стороны: не мог ли кто-то из них быть участником неожиданных событий в рыбинспекторской дежурке? Тот факт, что, как говорится, под самым носом у всех уничтожали следы на ружье, — свидетельствовал, что гибель Чайкуна не случайная трагедия и убийца или убийцы — люди активные и будут мешать расследованию. Есть, считал Дмитрий Иванович, два типа преступников: одни после преступления, случайного или умышленного, забиваются в нору и сидят там тихо, молясь, чтобы пронесло; другие активно вступают в борьбу с теми, кто ведет розыск и следствие, всячески затрудняя его, и, когда наконец их разоблачают, оказывают прямое сопротивление.
Коваль предпочитал встречаться с активным противником — загнанный в угол, он непременно допускал ошибки и разоблачал себя.
То, что противник был, очевидно, решительный и отчаянный, даже подогревало самолюбие Коваля. Активное противодействие преступника словно бы лично затрагивало его. Убийца, конечно, не мог догадаться, что за пенсионер отдыхает в Лиманском. Коваль понимал это, и все же эмоции, бывает, оказываются сильнее логики.
Осматривая пляж, Коваль отметил про себя, что многих дачников и лиманцев он уже знает в лицо: вот Лиза, хоть и в гипсе нога, но допрыгивает на костылях к пляжу — с помощью Даниловны или молодого Комышана, — ложится на раскладушку и жарится на солнце; вот мамаша с девочкой (Даниловна рассказывала, что у ребенка больные легкие и ему полезен лиманский воздух); вот два пенсионера в одинаковых парусиновых брюках и майках, загоревшие до черноты, накрыв головы фуражечками, играют в шахматы. Молодых людей, которые стайкой блуждают по пляжу и плещутся в воде, Дмитрий Иванович видит сегодня впервые. Местные ребятишки, когда идут купаться, непременно проходят мимо его окна в гостинице и скатываются с обрыва в залив словно сухие камешки.
Прошла размашистой твердой походкой медсестра Валентина — крашеное пугало: даже в самую большую жару кутается в платок, только нос торчит да глаза блестят. Но сейчас она его не интересует, на пляже он видит ее впервые; вообще местные люди заняты работой и на этом беззаботном клочке песка не бывают…
Невдалеке от колхозного причала маячила невысокая фигура старенькой женщины. Коваль ее тоже знал. Неизменно в своем заношенном сером платье — видно, другого у нее нет, — в разбитых башмаках, подвязанная белым платочком, старушка уже несколько раз встречалась ему на улицах Лиманского или на берегу. Тихо кланялась, как старому знакомому, и молча проходила.
По словам Даниловны, бабуся эта не имела в селе ни своей крыши над головой, ни родственников и все же не уходила отсюда. Хата ее сгорела во время войны, теперь живет где придется, почти никто из старожилов не отказывал ей в приюте и куске хлеба.
Старушка тоже ищет следы на воде, следы своей сестры. Родители почти одновременно умерли, когда девочки еще только становились на ноги. Старшая вырастила младшенькую и не выходила замуж.
Когда началась война, младшую взяли в армию, старшей по состоянию здоровья отказали. И пропала без вести на войне сестричка.
Ежедневно вот уже несколько лет высматривает ее с моря старушка. Ходит на причал, откуда когда-то отошел катер с солдатами-новобранцами, и часами вглядывается в далекий горизонт…
Дмитрий Иванович подошел к рыбинспекторскому причалу, к которому прижались три моторных лодки, в песок уткнулась еще одна — весельная.
Возле двери на лавочке сидела сторожиха Нюрка и что-то вязала. С балкона гостиницы Коваль не раз наблюдал за ней, видел, как она бегает к колхозной кладовой и возвращается оттуда вовсе не с пустыми руками. Когда Коваль спросил у Даниловны, что это за особа, та презрительно ответила: «Щука», — даже не объяснив, почему так прозвали в селе сторожиху. Сказала лишь, что в совхозе работать не хочет, ей выгоднее возле рыбаков околачиваться, а то, что тащит рыбу из кладовой, так не даром же ей при рыбинспекции состоять.
