Впервые упомянув здесь это слово, Бош осекся и замолчал.
— Не знаю, что бы произошло, если бы мы его не встретили. Возможно, незачем было бы вести тот образ жизни, который мы вели последние два года. Я бы получил постоянную рубрику. Разбогатеть мы бы не разбогатели, но смогли бы общаться с интересными людьми. Но вместо этого Серж Николя внушил мне…
Что же его дернуло за язык? Зачем он, Бош, вздумал разглагольствовать о причинах, толкнувших его на преступление, когда здесь никто не расспрашивал об этом? До сих пор он не мог простить орлеанскому инспектору, а вслед за ним и комиссару из уголовной полиции, что они твердили, как попугаи: «Почему?…»
Поскольку пациент умолк, не окончив фразы, профессор продолжал вместо него. Однако в голосе его не прозвучало ни обвинения, ни возмущения:
— Он внушил вам, что карьера ваша сделана, что вы добились положения, какого заслуживаете?
Альбер кивнул в знак согласия.
— Но сами вы так не думаете. Ни на набережной Отей, ни в своем кабинете на Елисейских полях вы не чувствовали себя в безопасности. Вы не нашли своего места в этом мире, как вы выразились, озаренном светом неоновых реклам.
— Правда.
— Вы не желали думать об этом, но предчувствовали надвигающуюся катастрофу, потому-то вы жадно разглядывали бедные дома квартала Жавель, где, как вам представлялось, вы обрели бы уверенность. Вам требовалось набивать цену, доказывать, что чего-то стоите. Вам было не по себе, вы были бессильны в общении с людьми, как это произошло и с молодой женщиной из Лиможа.
Нахмурив брови, Бош внимательно слушал, готовый поправить профессора, если тот ошибется.
— Вам было не по себе и на улице Бержер, и там, где вы жили прежде.
— Вы так думаете?
— Вы признаетесь, что решили однажды отомстить. За что отомстить? Да за собственный страх. За чувство неполноценности, которое принижало вас в собственных глазах и которое вы пытались забыть в обществе продажных женщин.
— Это естественно. Ведь я же нормальный человек. Разве я сумасшедший?
— Анаис вы уже отомстили.
Едва слышно Бош пробормотал:
— Мне так хотелось добиться чего-то! — Затем с внезапной яростью прибавил: — Если вы это поняли, то должны понять и то, какое зло причинил мне Серж Николя. Я старался обрести уверенность в себе, старался изо всех сил, убежденный, что однажды добьюсь своего, что я на это способен, что я выбрал верный путь. Самые черные дни остались позади. Я начинал жить. Вот что он мне внушал. А сам знал, что все обстоит иначе, его занимали лишь собственные интересы. Он подобрал меня на улице. Ему было все равно, я это или кто-то другой. Об этом я узнал лишь вчера. Подобрал, потому что уже спал с Фернандой, потому-то это его устраивало. А может, чтобы доставить ей удовольствие… Он позволил мне нестись во весь опор навстречу мнимой новой жизни, опираясь на обретенную мною по его милости уверенность. Преследуя свои собственные интересы, он толкал меня все дальше и дальше, и однажды я проснулся бесчестным человеком, которого одурачили. Не кто иной как Серж произнес те самые слова. Произнес их, обращаясь к господину Озилю, который опасался, что я могу узнать об их махинациях.
«Бош?! Да оставь ты! Бояться нечего! Это надутый дурак!
Такие люди ни о чем не подозревают, ни на что не реагируют».
«Надутый дурак! Тем хуже для него. Пусть сядет за решетку или подохнет!»
Вот почему, господин профессор, я решил его убить. После того, как я случайно услышал эти слова, я понял. Иного выбора у меня не было. У меня больше не оставалось ничего, за что я мог бы зацепиться. Даже за себя самого. Дело в том, что… Видите ли… На сей раз я скажу вам все. Хотя прежде и не смел признаться: Так оно и есть на самом деле!
Пристально разглядывая присутствующих, Альбер не замечал, что плачет. Горло сжалось, из глотки вырвался хриплый, нечленораздельный возглас. Он кинулся бежать и, ударившись о стену, закрыл руками лицо.
Альбер чувствовал себя опустошенным и измученным, словно перенес операцию. И еще испытывал грусть. Но она не удручала его.
Вначале он был рад снова оказаться в камере. Хорошо, что всякий раз его приводят в одно и то же помещение, хотя здесь, во Дворце правосудия, он лишь временный житель.
Бош лежал на спине, вытянувшись во весь рост, и смотрел на зарешеченное окошко. Когда же это произошло — накануне или третьего дня? Он не помнит. Да и какое это имеет значение! Альбер не жалел о том, что столько рассказал о себе. И все же, едва выйдя из аудитории, он понял, что многое не успел объяснить. Все гораздо сложнее, чем могли представить себе его слушатели. У Альбера возникло опасение, что у них сложилось о нем превратное мнение. Ведь чтобы добраться до сути, понадобится не один сеанс. А что если встретиться с профессором с глазу на глаз? Но странно, что он до сих пор не знает его фамилии. Никто ее не называл. Не забыть бы спросить у метра Уара. Кстати, адвокат собирался принести газеты, наверняка фамилия профессора будет упомянута.
И тут же Альбер подумал, что адвокат будет для него лишь обузой. Что они могут сказать друг другу, в конце-то концов? Между ними нет ничего общего. А как забавно Уар смотрит на него! Должно быть, недалекий человек. Вообще-то он молодец, вот только никак не может отделаться от ложных представлений. Судебный следователь тем более. Этот даже не вправе отказаться от своей роли.
Лишь теперь впервые осознав свое положение, Альбер встревожился. С минуты на минуту должен прийти метр Уар, чтобы отвести его к Базену, где все будет так же, как и накануне или третьего дня. К чему продолжать волокиту? Ведь они на разных языках разговаривают.
Через несколько недель или месяцев судебный следователь отстанет, дело передадут в суд присяжных, где действия его, Альбера, будут обсуждать примерно в тех же выражениях, что и газетчики.
К чему? Даже противно. Что ни скажи, что ни сделай, все равно судебные крючки не захотят его понять, только обвинять станут, приводя свои глупые доводы.
Он прежде и не думал, что все так обернется. Даже не представлял, что между человеком и остальным миром может возникнуть стена.
Странно, что метр Уар опаздывает… Принесли еду. Надзиратель с ним никогда не разговаривал, а сегодня и смотрит-то как-то особенно.
Бош неторопливо съел все, что ему принесли, подобрал до единой крошки. Он наслаждался одиночеством, хотел, чтобы оно продолжалось. Мысленно отметил моменты, к которым надо вернуться, которые надо уяснить.
Однажды, когда Альбер так же закончил трапезу — впервые после той роковой встречи на улице Дарю, — он явственно представил себе Сержа Николя. Не таким, каким видел его в последний раз, а улыбающимся, привлекательным, со стаканом виски в руке. Вскоре образ этот пропал. Альбер переключился на что-то другое, и все — таки это его несколько встревожило.
Часы Альберу так и не вернули. Который час, он не знал. То и дело подходил к окошку и заглядывал внутрь камеры надзиратель.
Да, он явно попал впросак. Не обдумал все заранее. Хотел показать свою честность. Метр Уар был по-своему прав. Очень уж не хотелось снова встречаться с комиссаром, спорить с судебным следователем и в конце концов оказаться перед членами уголовного суда.
Разве он не твердил постоянно, что не сумасшедший, что вовсе не терял самообладания и действовал хладнокровно, во всем отдавая себе отчет?
Все, за исключением, пожалуй, комиссара, были готовы считать его невменяемым. У Альбера создалось даже впечатление, что судебный следователь не раз протягивал ему спасительную соломинку и был несколько разочарован, увидев, что арестованный за нее не хватается.
Сами-то ведут себя очень логично. Украдкой навещают своих Анаис, но не хотят признаться, что это свойственно человеческой природе, называют это грехом или слабостью и стараются вычеркнуть из памяти.
По их мнению, убивать тоже не свойственно человеческой природе. А подумали ли они, что и для них может настать такой день, когда и они в исступлении могут наброситься на раненого, нанося ему удары кочергой и статуэткой?
Следовало все же заявить, что он помешанный или, по крайней мере, мол, не ведал, что творил; затмение, дескать, нашло, и он порыву гнева поддался. Хуже бы не было. Да и ответ такой всех бы устроил.
Все-таки жаль, что он не сделал этого. Не ради этих господ. Не потому, что ему страшно. Он не хочет начинать заново ни черную жизнь, ни жизнь в свете неоновых реклам, ни даже ту жизнь, которой жил в Гро-дю-Руа. Пусть с ним делают, что хотят, ему все равно.
Однако Альбер испытывал потребность потолковать с человеком вроде профессора. Выходит, если бы он вел себя иначе, с ним, вероятно, поступили бы по-другому. Поместили бы в желтый дом. Должно быть, этот профессор специалист по таким пациентам, как он. Встречается с ними почти каждый день, изучает их с интересом. Профессор не из тех, кто станет заниматься подобными проблемами ради куска хлеба. Он, Бош, убежден, что они подружатся. По глазам старика видно. Конечно, это не симпатия.
