— Ну… надо думать, где-то во второй половине апреля. Мадам сказала Симоно, водопроводчику, что ищет служанку.
Дюваль спросил наугад:
— Она ведь не так часто здесь бывала?
— Не скажите! Последнее время чуть ли не каждую неделю. Но меня она приглашала только через раз.
— А разве она вам не говорила, что мы собираемся отправиться в путешествие?
— Она? Вот уж нет! Наоборот, она говаривала частенько: «Ах, как славно мы здесь заживем! Тут так спокойно!»
Тогда Дюваль садился у кровати Клер. Разгадка таилась здесь, за этим чистым, чуть выпуклым лбом, который все еще покрывался испариной при малейшем усилии. Голубые глаза пристально всматривались в него, тревожно темнели, если он выглядел озабоченным. Слишком глубокое согласие царило теперь между ними, чтобы он мог притворяться. Тогда он целовал ее веки, шепча:
— Ну, не горюй… Попробуем во всем разобраться, когда ты немного окрепнешь.
И, кажется, напрасно он ей это говорил, потому что поправлялась она медленно: плохо ела, пассивно выполняла упражнения, даже не пыталась пользоваться левой рукой. И не будучи врачом, Дюваль не мог не видеть, что она искала убежища в своей болезни, прячась в нее, как в раковину. Никогда она не захочет сказать ему правду. То ли она все еще не вполне ему доверяла, то ли, напротив, боялась его потерять. Но Дюваль ощущал в себе неистощимые запасы терпения. Да он и не торопился все узнать сразу. В каком-то смысле он вместе с ней постепенно возвращался к жизни и с удивлением обнаруживал у себя неведомые ему прежде способности. Часто он ложился с ней рядом, держа в руках ее всегда прохладную ладошку, и, уставившись в потолок, изливал перед ней душу, словно перед психиатром.
— Знаешь, мое настоящее имя вовсе не Дюваль. На самом деле я Хопкинс… Так звали моего отца… Бедная мама, несмотря на все свои несчастья, страшно этим гордилась. Ну и, конечно, соседи знали все подробности: она ведь только и искала, кому бы еще поведать нашу историю. Как же я на нее злился! В школе ребята прозвали меня америкашкой. Мне приходилось слышать о евреях, об этих их желтых звездах. Ну так вот, со мной все было куда страшнее. И ни разу никто меня не пожалел. Клер, голубка, вот ты считаешь себя несчастной, тебе кажется, что ты стала меченой, но знаешь, это все сущие пустяки по сравнению с тем, что пережил я. Даже учителя предпочитали не вмешиваться. Хотя, вероятно, они были неплохими людьми… но сама подумай: маленький американец в той среде, в которой нам приходилось жить… Еще меня дразнили ковбоем, Аль Капоне… И, само собой, лупили… Только не думай, что я пытаюсь тебя разжалобить. Просто я хочу сказать, что лет до пятнадцати — в каком-то смысле и до сих пор — я был не таким, как все остальные… Теперь-то, конечно, у меня куча денег… А главное, у меня есть ты… Мы с тобой оба убогие. Нам нечего стесняться друг друга. И стыдиться нечего. Вот чудеса! Видишь ли, я никогда не знал, чего мне ждать от Вероники… вы с ней дружили, так что тебе я могу признаться… Я вечно был настороже, без всякой причины, просто потому, что мне всегда желали зла и я привык думать: что за шутку хотят со мной сыграть на этот раз? И даже сейчас я не понимаю, что происходит.
Почему ты выдаешь себя за мадам Дюваль? Только теперь это уже не важно. От тебя я не жду ничего дурного… Ты позволишь мне себя любить? Хочешь остаться со мной? После, когда ты совсем поправишься, я распахну клетку. Ты будешь свободна. Но, если ты уйдешь, я снова стану маленьким Аль Капоне, на которого все показывали пальцем.
Он повернул к ней голову. Серьезные глаза разглядывали его в упор. Щека у нее снова подергивалась.
— Ну, будет! — сказал Дюваль. — Полежим тихонько, пока не пришла мамаша Депен.
Но стоило ей прийти, как он принимал безразличный, скучающий вид. Ему совсем не хотелось выдавать их с Клер чудесную близость.
— Несчастный мсье, — жалела его мадам Депен. — Да разве это жизнь? Пойдите прогуляйтесь, пока я здесь… Сходите на рыбалку. А то еще можете поохотиться, как мсье Ламиро. Он и ружья свои здесь оставил, Разве охотничий сезон еще не начался? Вы бы узнали. Прогулка по лесу пойдет вам на пользу.
Он уходил на часок, только чтобы ее не видеть, пробегал глазами газету, спускался к аллее, тянувшейся вдоль Луары. Об утопленнице нигде больше не упоминалось. И Дюваль почти совсем позабыл, что Вероника была его женой. Теперь его жена — та, другая… Но стоило ему отойти подальше от «Укромного приюта», как чары слабели. И он опять начинал терзаться вопросами. Счастье давало трещину. Он спешил домой, полный решимости подвергнуть Клер настоящему допросу, чтобы покончить с этим раз и навсегда. На кухне он заставал мадам Депен.
— Она вас ждет, мсье Дюваль. Без вас она сама не своя!
Не осмеливаясь ответить: «И я тоже», он бегом поднимался по лестнице, останавливался в дверях. Увидев его, Клер пыталась улыбнуться. Она начинала быстрее дышать, шевелила здоровой рукой. Он садился к ней на кровать, трогал ей лоб, щеки, как будто она слишком быстро бежала и теперь задыхается.
— Ну, будь умницей! Я не уходил далеко. Ты и представить себе не можешь, до чего мне нравится этот город. Все думаю, почему ты выбрала именно его.
И он чувствовал, как сжималось ее неподвижное тело. Она уходила в себя, словно зверек зарываясь в землю.
Но, взяв ее за запястье, он чувствовал, как сильно бьется пульс. Он выдавал ее сильнее, чем детектор лжи.
— Ну-ну, — нашептывал он. — Ты же знаешь, я не собираюсь тебя мучить. Просто это очень славный городок, вот и все.
Несколько раз приходил доктор Блеш. Он охотно беседовал с Дювалем, не скрывая, что он озадачен. Общее состояние больной, по его мнению, не оставляло желать ничего лучшего; анализы тоже совсем, неплохие. И тем не менее…
— Что-то с ней творится такое, чего я не понимаю, — признавался он Дювалю. — Возможно, то, что я сейчас скажу, покажется вам диким, и все же я ничего не хочу от вас скрывать. Готов поклясться, что она чего-то боится. Может быть, ее преследуют кошмарные воспоминания об аварии? Я не исключаю такой возможности. На мой взгляд, ее следовало бы вызвать на откровенность, заставить как-то выразить себя. Оставьте у нее под рукой блокнот и карандаш. Однажды она сама захочет высказать какое-либо желание, потребность, чувство… Тогда и нам легче будет ее понять. Как знать, не поможет ли ей невропатолог? Слишком мало мы думаем о том, как авария может сказаться на психике.
Дюваль последовал его совету. Установил на нужной высоте столик на колесах, который он специально для этого купил, и разложил на нем бумагу и карандаш. Клер посматривала на Дюваля с опаской, словно тот готовил хирургические инструменты.
— Это чтобы ты могла тренировать руку, — объяснил он. — Поначалу будешь рисовать что придется. Чертить палочки, крестики… конечно, не сразу. Я не прошу тебя относиться к этому как к школьному заданию. Просто время от времени от нечего делать возьми в руки карандаш… Вот хотя бы этот красивый, красный… Сожми-ка его… Посильнее… Я знаю, что ты сможешь… А теперь нарисуй букву… большую букву, это легче… но для начала старайся выбирать буквы без завитушек… Например, букву А или Г… не хочешь… ну, тогда H, Л, П… Вот видишь? Совсем неплохо. Теперь попробуй сама… Что же это у тебя? Держу пари, ты хотела написать Р… Рауль… Какая ты милая. Но тебе это пока еще трудно.
Она уже устала, выпустила из рук карандаш и откинулась на подушку. Дюваль погладил ее по лбу.
— Ты заслужила сигарету.
Он прикурил две сигареты от золотой зажигалки и прилег рядом с ней.
— Видишь, как нам хорошо вдвоем… Здесь мы в безопасности… Я ведь знаю, что тебя тревожит… Ты думаешь о Веронике, верно? Но ее нам нечего бояться. По очень простой причине. Она умерла… Свалилась в Луару. И следов никаких не осталось. Для полиции, для больничного персонала, для продавцов, для мадам Депен существует только одна мадам Дюваль: ты… И нечего тебе больше переживать…
Он пощупал ее запястье — пульс был очень частым.
— Успеем еще поговорить о Веронике. А пока давай-ка выбросим ее из головы… Раз-два, и готово!
Клер понемногу успокаивалась. Дюваль погасил в пепельнице обе сигареты. Ему нравилось наступившее затишье. Время от времени в приоткрытое окно залетала муха, яростно жужжа, проносилась над кроватью, затем взмывала вверх и затихала. Иногда до них доносились порывы ветра, гулявшего по саду, словно живое существо. Клер просунула ладонь в руку Дюваля, сжала ее изо всех сил.
— А? Тебе что-то нужно?
Она настойчиво на него смотрела, тянула его к себе… и вдруг он понял.
— Нет, правда? Ты это не из благодарности? Ты правда этого хочешь?
Глаза у нее расширились и стали неподвижными. Из горла вырывался приглушенный хрип. Впервые ее тело пошевелилось. Дюваль едва осмелился овладеть ею. Позволят ли ей истерзанные нервы пережить блаженную разрядку, которая могла бы рассеять ее тревоги?
