- Тише, сестру разбудишь.
- А ее нет.
- Как нет? А где она?
Заскребло на сердце: неужели загуляла?
- Она далеко, в Тюбингене.
- Где?! - Теперь в груди похолодело. Тюбинген - это же у черта на куличках, на другом конце Германии. - Чего она там? Замуж, что ли, выскочила?
- Учится в университете. Я писал.
- Не знаю, не получал. А она чего?.. В Бремене разве нет университета?
- Есть, конечно. Но ее не переспоришь. Упрямая, ты же знаешь.
Нет, упрямой он ее не знал. Красивой, умной, доброй, заботливой, даже нежной знал, но не упрямой.
- На кого же она там учится? - спросил с сарказмом, который, как ни старался, не мог скрыть.
- На пастора.
- Пастор? Женщина?!
Вдруг подумалось: не из-за него ли? Хочет грех замолить? Хотя разве это грех по нынешним временам?
- Что такого? - в свою очередь удивился Виктор. - Это у нас, в России, женщине не полагается быть попом. А у протестантов считается: если перед Богом все равны, то и звать к Богу могут все. Лютер говорил, что человек вправе обращаться к Богу непосредственно, без посредников. И значит, пастор, получается, вроде как воспитатель, наставник. А воспитателем женщина может быть даже лучшим, чем мужчина...
Разговаривая, они уселись за стол, на котором под скатертью лежали готовые завтраки в пластиковых упаковках, стояли коробочки простокваши, несколько металлических цветастых банок пива, бутылка вина.
- Ну, рассказывай, - нетерпеливо потребовал Виктор. - Чайник сейчас вскипит, а пока дуй пиво.
- О чем рассказывать?
- Как там у нас?
- Хреново. Все разваливается.
- Ну, ты уж... Я ведь тоже радио слушаю. Трудно, конечно, но не так уж...
- Так уж! - зло сказал Сергей. И вскочил, перевернул картонку с портретом Горбачева. - Не могу видеть этого меченого. С него, заразы, все началось.
- А говорят, он начал исправлять...
- Начал, да вот уже сколько лет никто не знает, как кончить.
Засвистел чайник, и Виктор встал, прошел на кухню, крикнул оттуда:
- Здесь, в Бремене, был случай: бургомистру голову отрубили за то, что запустил городские дела.
- У нас бы так!.. И ведь не просто некомпетентность да бесхозяйственность - прямое предательство. Всю Россию запродали американцам или кому там еще? Разодрали страну на части, чтобы легче было обирать.
- А что же президент?
- Президент одним из первых подал пример публичного отступничества. Если бы он тогда, прямо на трибуне, застрелился, когда отрекался от того, чему сам был цепным псом, его бы поняли и простили. А он по существу провозгласил предательство добродетелью. И пошло. Предал Верховный Совет, поднявший его из дерьма, предал своего вице-президента, предал Конституцию, на которой клялся в верности. Что Горбачев, что Ельцин - два сапога пара. И понеслось. Иуды засучили ногами: всегда, мол, были против. Врут ведь, сволочи, и не заикаются. Когда были на самом верху партийной власти, первыми душил свободомыслие. Всю жизнь звали верно служить идеям марксизма-ленинизма и вдруг завопили о его преступности. Ну и шагали бы прямиком в тюрьму, так нет же... Мигом выскочили из своих красных штанов. А ну их всех!..
Он стукнул кулаком по столу и грубо выругался. Вино выплеснулось на скатерть.
- М-да! - только и сказал Виктор. И повторил: - М-да! Изведешься ведь так-то.
- Все мы там извелись, готовы глотки рвать друг другу.
- Друг другу?!
- Да нет, похоже, уже разобрались, кому надо рвать.
- Знаешь что, давай-ка поспим немного, охолонем, как говорят там, у нас, - предложил Виктор. - Я тоже невыспатый. Вчера проубирался допоздна. Не принимать же ваше превосходительство в холостяцкой квартире.
- На работу не надо?
- Сегодня у меня выходной, так что гуляем...
Через пять минут Сергей лежал в той самой кровати, которую помнил все это время. Уже засыпая, подумал, что вся его злость, все раздражение, выплеснутое на терпеливого Виктора, оттого, что нет Эмки. А если нет Эмки, то что ему делать в Бремене? Не по магазинам же шляться. Это прошлый раз он ходил по магазинам, как по музеям. А теперь этих экспонатов, которые нельзя купить из-за дороговизны, и в Москве предостаточно.
И сразу, без раздумий, решил: не болтаться впустую, а упросить Виктора сегодня же съездить в Ольденбург. Полста километров по немецким-то дорогам - прогулка на час. Поболтать с Виктором вечера хватит. А завтра можно и в Росток. Виктор обидится? Ну, денек, самое большее, можно повременить, а потом - за дело.
Вот если бы Эмка!.. И он уснул с мыслью о ней, улыбался, чувствуя, как растекается в груди неведомое томление, грустное и в то же время очень-очень радостное.
15
Над Центральной Россией висел почти неподвижный обширный антициклон. Мурзин изнывал от жары и всю дорогу думал о том, как, добравшись до дома, залезет под прохладный душ. Но, подойдя к обитой коричневым дерматином двери своей квартиры, понял, что с душем придется повременить. Кондратьев, всего скорей, прав, говоря, что неизвестные люди по неизвестным пока причинам оставили его в покое и покушений больше не предвидится. Но береженого Бог бережет.
Войдя в прихожую, замер на пороге, осмотрелся. Все оставленные им контрольные метки были на месте. Это, однако, не успокоило, и он решил осмотреться по-настоящему.
Никак не ожидал Мурзин, что в его собственной квартире, которую он знал, казалось, до последней пылинки, обнаружится столько ему неведомого. Из-за батареи, когда он пошуровал там палкой, выскользнул старый журнал "Советский воин", о котором он совершенно ничего не помнил. Под ванной нашлись два куска туалетного мыла с выцветшими картинками на обертке. За шкафом, каким-то образом зацепившись за гладкую фанеру, висел пыльный носок, совершенно новый. Как он туда попал и где второй носок - это была загадка с двумя неизвестными. Появилась даже мистическая боязнь, что обнаружится что-нибудь неподобающее, вроде женских трусов или бюстгальтера.
Он сел на кровать и стал думать о том, ворошить ли еще забитые до упора антресоли, копаться ли в барахле на балконе? Решил, что при такой жаре делать это не стоит, и полез под душ.
Потом он сообразил обед, для которого нашлись в холодильнике бутылка пива и приличный кусок сыра. Потом лег поспать, предварительно еще раз заглянув под подушку, но тут же вскочил, решив, что для здоровья будет полезнее, если он возьмет дерюжку да отправится под яблоньки в огородик соседки Валентины Ивановны.
Огородиков таких на окрестных лугах было много: жители пятиэтажек, как могли, осваивали бесхозные земли. Мурзин своего участка не имел - не до того было, но иногда помогал соседке копать землю, за что получал право в свободные часы поваляться там на травке. Подозревал, что овдовевшая в позапрошлом году Валентина Ивановна пускала его в свой огород отнюдь не бескорыстно, но никаких намеков на эту тему пока что, слава богу, не делала.
Проспал он под яблонями до вечера. Проснулся, когда солнце уже скатывалось к горизонту. Но жара все не спадала. Чувствовался острый запах земли, травы, листьев. Неподалеку громко, в голос, спорили муж и жена из соседнего подъезда на злободневную тему - как полоть морковь. Возле дома визжали ребятишки. Зудели комары, отшибаемые одеколоном "Гвоздика", которым Мурзин предусмотрительно намазал лицо и руки. Все было как всегда, и ничто не мешало так же благостно дремать и дальше. Но хуже комаров на него, отдохнувшего, накинулись мысли. О странно тянувшемся следствии, о сбежавшем Маковецком, обо всем том, что приключилось с ним, Мурзиным, о Федоре Кондратьеве с его таинственными связями, на которые теперь только и была надежда.
Видно, он все-таки задремал, потому что вдруг увидел перед собой сухощавую фигуру Кондратьева. На нем была помятая синяя куртка, выцветшая до голубизны, а загар четче очерчивал белый шрам на щеке.
- Не ожидал?
Удивило не внезапное появление Кондратьева, а это вот прежде не слышанное обращение на "ты".
- Вы? Откуда?
- Давай-ка, брат, на "ты". Разница в годах у нас не- велика, а в должностях и вовсе теперь без разницы.
- Что-то случилось?
- Я за тобой. Собирайся.
- Прямо сейчас? Поужинаем, отдохнем. Утром бы...
Кондратьев покачал головой.
- Я подожду в машине. Вон там, за березами, на дороге. По-военному не разучился?
По-военному Мурзин не разучился, но все равно на сборы ушло добрых полчаса. Думал, что Кондратьев выговорит ему за задержку, но тот сам, похоже, не больно-то спешил, сидел в стороне от машины, под березой и дремал.
- Ведь умаялись, Федор Петрович, видно же.
- Отдохну в машине. Садись за руль.
Через час, попрыгав по районным дорогам, они выехали на шоссе. Солнце зашло, но было еще светло, и Мурзин выжимал больше ста километров. Кондратьев спал, как казалось, довольно крепко, но стоило Мурзину снизить скорость, как он открыл глаза.
- Ничего, успеем, - сказал вполне бодрым тоном. - Еще и постоим ночью, поспим.
- Куда успеем?
- В Москву. До начала рабочего дня. Ты ведь бывал дома у Маковецкого?
