Наблюдая за Норри, Харьюнпя почувствовал легкую зависть. Он завидовал тому, что Норри способен так увлечься неразгаданным преступлением, в то время как ему оно представлялось докукой, от которой следует избавиться возможно скорее.
Некоторую неприязнь вызывала у Харьюнпя и способность Норри сосредоточиваться, ибо сам он на такое не был способен. Он знал, о чем думает Норри. Норри не строил теорий. Их ведь можно придумать сколько угодно, а толку — чуть. Поэтому Норри лишь перебирал в уме принятые меры, старался выяснить, что осталось несделанным, решить, что еще можно предпринять.
Эффективность или слабость оперативного работника зависят от того, в какой мере он способен использовать счастливый случай. В случае же неудачи весь труд на девяносто девять процентов пропадает. Эта неоспоримая истина была способна заранее притушить всякий энтузиазм. Харьюнпя следил за Норри и, видя, как его нижняя губа вновь пришла в движение, почувствовал уверенность в том, что этот человек способен устроить так, что ему выпадет счастливый случай. Если же этого не произойдет, значит, Норри со своими ребятами выполнил всю работу зазря. Харьюнпя вдруг вспомнил, что именно сегодня его теще исполняется пятьдесят лет.
— Наверное, следовало бы сегодня оповестить прессу? Хотя, правда, об убийстве пока ни слуху ни духу, — сказал Монтонен.
Харьюнпя заметил на лице Норри сомнение и досаду оттого, что его оторвали от раздумий.
— Хм... я подумаю об этом.
— Не торопитесь, ребята! После этого каждый третий звонок будет из какой-нибудь редакции. Они зажмут нас, — сказал Хярьконен, горько усмехнувшись, точно попал в такое положение, когда хуже некуда.
На лбу Норри прорезалось несколько морщин. Харьюнпя подумал, что Хярьконену лучше бы помолчать. Норри всегда умел сохранять спокойствие и владел собой, однако пресса делала его беспомощным. Конечно же, он с удовольствием прочел бы в газете что-нибудь вроде: «...по словам комиссара Вейкко Норри, ведущего расследование по делу...», однако у него, как и у других полицейских, преобладало чувство неприязни к прессе. Они были врагами. Газетчики вечно тяжело дышат в затылок и издевательски покусывают за пятки.
Норри быстро покончил с сомнениями, и его лицо снова приняло бесстрастное выражение.
— Возьми на себя, Саку, это дело с железнодорожным вокзалом... Тупала и Хярьконен должны непременно раздобыть этих Тамминена и Ристиля — они наверняка болтаются где-нибудь на ближайшем углу. Прихватите и бары. Харьюнпя... — Норри снял очки и посмотрел на Харьюнпя. — Ты останешься пока дежурить у телефона и перепишешь начисто последние допросы жильцов.
От разочарования и гнева кровь прилила к голове Харьюнпя. Ему с трудом удавалось сохранять рабочее настроение, хотелось побыстрее выбраться отсюда. Хотелось отправиться на поле боя — допрашивать людей, звонить в квартиры, предъявлять фото Континена. Хотелось оказаться на решающем для исхода дела участке. Харьюнпя почувствовал во рту привкус желчи. Он поднялся, собрал бумаги со стола Норри и едва не принялся насвистывать, чтобы показать, что ему все нипочем. Харьюнпя пошел к выходу из этой комнаты, пропитанной приторным запахом одеколона, и с неприязнью подумал о своем закутке, где по углам висит топорщащаяся одежда, а отопительные батареи либо нестерпимо раскалены, либо совсем холодные.
Харьюнпя закрутил кран батареи до отказа, хотя знал, что через полчаса его придется вновь открывать. Он уселся на скрипящее вращающееся кресло и уставился на клавиши своей пишущей машинки, буквы на которых едва можно было различить из-за скопившейся грязи.
Под валиком скопился слой резиновой крошки. Харьюнпя перевел взгляд на отрывной календарь, показывавший предыдущие сутки, и затем на дробовик, прислоненный к шкафу. Отец четверых детей, старшему из которых было менее десяти лет, застрелился из него. Он выстрелил себе под подбородок, и дробь вышла за ухом. Харьюнпя вспомнил, что оружие следовало давным-давно почистить, а теперь было уже поздно — кровь успела разъесть стволы.
Харьюнпя отчаянно захотелось почувствовать вкус сигареты, но он решил не закуривать, пока не перепишет начисто документы. Он взял бумаги — это были листки из блокнота, восемь штук. Разобрать округлый почерк Хярьконена не представляло труда. Это были заметки, связанные с допросом жителей того самого подъезда, где жил Континен, и Харьюнпя принялся быстро за работу.
— Подъезд «С» (Меримиехенкату, 8), квартира 27: нет информации;
— квартира 26: объединена с предыдущей квартирой;
— квартира 25: нет информации;
— квартира 24: нет дома, зайти еще раз;
— квартира 23: слышал крики, но не помнит время;
— квартира 22: нет информации;
— квартира 21: нет.
После «квартиры 21» Хярьконен написал только «нет», и, поколебавшись с секунду, Харьюнпя допечатал: «информации». Сомнения исчезли так быстро, что он даже не успел как следует этого осознать — только пальцы вздрогнули, приостановившись, и снова застучали, стремясь побыстрее покончить с делом. Обида и желание поскорее закурить сигарету настроили Харьюнпя на равнодушный лад. Выбив это слово, он превратил маленькую оплошность Хярьконена в ошибку, из-за которой и Норри, да и все они лишились редкой удачи.
Ранним утром предыдущего дня, в то время когда Харьюнпя отправился к родственникам Континена, Хярьконен получил от Норри указание опросить жителей верхних этажей подъезда. Работа шла медленно, так как многие были еще не одеты и не сразу открывали дверь. Хярьконен продвигался сверху вниз, отмечая в записной книжке номер квартиры и результаты опроса. При необходимости он производил более подробный опрос и договаривался о времени, когда можно будет побеседовать дополнительно. Откуда-то снизу вдруг послышался звук звонка — там действовал Тупала. Озноб, сопутствующий пробуждению, все еще тряс Хярьконена, так как слишком рано и внезапно его разбудили. Кроме того, ему ужасно хотелось выпить чашку кофе, и у него буквально засосало под ложечкой, когда он ощутил запах кофе, доносившийся из какой-то квартиры. Хярьконен заторопился: надо будет заскочить в ближайший бар и выпить кофе.
Хярьконен подошел к квартире номер двадцать два, предпоследней на этом этаже, над почтовым ящиком висела красиво обрамленная медная табличка с выдавленными на ней буквами: «К. Меллер». По тому, как были выдавлены буквы, Хярьконен решил, что в квартире проживает пожилой человек с плохим слухом. Именно поэтому он с силой нажал на звонок. Подождал минутку и позвонил снова — так же настойчиво, как и в предыдущий раз. Затем приложил ухо к двери, но шума шагов не послышалось. Для верности Хярьконен заглянул в дверной глазок, через который обычно можно различить тень, если человек стоит за дверью. Однако Хярьконен не обнаружил ничего, за стеклянной пуговкой была лишь темнота. Он двинулся к следующей двери. Это была квартира номер двадцать один. На табличке значилось: «Карппи».
Хярьконен стоял под дверью, пощелкивая пальцами по шариковой ручке. Он уже трижды нажимал на кнопку звонка, но и в этой квартире тоже не было слышно ни звука. Он погладил небритый подбородок, уже заросший щетиной, и не огорчился, что дверь не открывалась. Он привык, что людей не всегда удается застать сразу, а сейчас каждый откладывавшийся опрос приближал его к кофе. Но именно в тот момент, когда он собирался начертать в своей записной книжке против фамилии «Карппи» — «нет дома», он услышал скрип открывающейся двери в соседней квартире. Он успел написать лишь «нет», когда дверь с табличкой «К. Меллер» осторожно приотворилась. Хярьконен быстро шагнул к ней. Дверь оказалась на предохранительной цепочке, но он успел разглядеть усохшего старикашку за ней и склеротические пятна на его лысой макушке.
— Здравствуйте. Уголовная полиция...
— Что? Чего вы названиваете?
— Я...
— Здесь не разрешается побираться!
— Я и не побираюсь. Я из полиции и хочу спросить...
— Ха! Ничего я не подам. Убирайтесь отсюда!
— Послушайте. — Хярьконен демонстративно тяжело вздохнул и, не теряя спокойствия, извлек из нагрудного кармана полицейскую бляху. Но вместо того чтобы перейти на примирительный тон, он из-за спешки прибегнул к резкости. И это было роковой ошибкой. — Послушайте, что я вам скажу. Я полицейский, и...
— Вон! Вон! Вы аферист... пошел вон отсюда!
— Ну-ну... весь дом...
— Пошел вон! Жулик!
И старик в крайнем раздражении захлопнул дверь, так что Хярьконен едва успел отдернуть ногу. Он лишь заметил скрюченные пальцы на кнопке дверного замка, после чего дверь захлопнулась, язычок замка щелкнул.
— Пошел вон! Я позвоню в полицию! — продолжал кричать Меллер за дверью, но теперь слова звучали малоубедительно.
— Не имеет смысла. Я как раз из полиции. И я хотел узнать, не заметили ли вы чего-то необычного на прошлой неделе, — произнес Хярьконен в щель почтового ящика.
