- Автограф! - пояснил один из них.
- А-а! - Я рассмеялся. - Ладно.
Один из них достал записную книжку, и я написал несколько слов благодарности для каждого, на трех отдельных листках. И подумал, что это чересчур дешево.
Врач, работавший при шахте, промыл царапину у меня на голове от каменной пыли, сказал, что рана неглубокая, ничего серьезного, зашивать не придется, и даже пластырь не нужен, хотя, если я буду настаивать…
- Да нет, не надо, - сказал я.
- Вот и хорошо. Тогда примите эти таблетки. Голова болит?
Я послушно проглотил таблетки, забрал из соседней комнаты отдыха Конрада, который уже успел продышаться после приступа, спросил, как пройти в столовую, и отправился в указанном направлении. По дороге мы устроили «разбор полетов». Оба остались недовольны собой.
Нас усадили за стол с Квентином ван Хуреном и еще двумя местными начальниками, чьих имен я так и не узнал. За столом только и было разговоров что о моем чудесном спасении. Я с чувством сказал Родерику, что буду очень обязан, если он не станет упоминать о моей дурацкой оплошности в своей газете.
Он ухмыльнулся:
- Ага… По правде говоря, если бы вы подорвались, это было бы куда интереснее. А что сенсационного в том, что проверяющий как следует исполнил свои обязанности?
- Ну и слава богу, - сказал я.
Конрад искоса посмотрел на меня.
- Что-то не везет тебе в Африке, дорогуша! Ты здесь всего неделю и уже два раза побывал на волосок от смерти!
- Ну как же не везет! - возразил я. - Почему бы не посмотреть на дело с другой стороны? Я два раза чудом спасся.
- Если у тебя было девять жизней, - заметил Конрад, - то теперь осталось только семь.
Разговор снова вернулся к золоту. Я подумал, что, наверное, в Велкоме всегда говорят о золоте, как в Ньюмаркете - о лошадях.
- Слушайте, как же вы добываете его из камня? - поинтересовался Данило. - Его же там даже не видно!
Ван Хурен снисходительно улыбнулся:
- Ну, Данило, это просто. Сперва камень растирают в порошок специальными мельницами. Потом добавляют цианистый калий, который растворяет золото. Потом добавляют цинк, который его осаждает. Потом промывают. Потом снова отделяют цинк от золота с помощью кислоты - и дело в шляпе!
- Да, дорогуша, действительно просто, - согласился Конрад.
Ван Хурен улыбнулся. Похоже, он начал проникаться теплыми чувствами к Конраду.
- Ну, конечно, это еще не все. Золото еще нужно подвергнуть очистке, удалить из него посторонние примеси. Для этого его плавят в больших тиглях, а потом отливают в слитки. Примеси всплывают, и остается чистое золото.
Данило быстренько подсчитал в уме.
- Чтобы получить один такой слиточек, вам приходится поднять на поверхность три с половиной тысячи тонн руды.
- Ну да, - улыбнулся ван Хурен. - Плюс-минус тонна.
- А сколько руды вы добываете за неделю? - спросил Данило.
- Чуть больше сорока тысяч тонн.
Глаза у Данило блестели.
- Это значит… э-э… примерно одиннадцать с половиной слитков в неделю?
- Данило, не хотите пойти ко мне бухгалтером? - спросил ван Хурен. Его это явно забавляло.
Но Данило еще не закончил.
- Каждый слиток весит семьдесят два фунта, верно? Итого… так, поглядим… Около восьмисот фунтов золота в неделю! Какая у нас там сейчас цена золота за унцию? Эге, да это дело стоящее!
Данило был сильно взбудоражен, глаза его сверкали от возбуждения. Если его так тянет к деньгам и он так хорошо их считает, то придумать, как уклониться от налога на наследство, ему явно ничего не стоило.
Ван Хурен, все еще улыбаясь, сказал:
- Вы только забыли о расходах на добычу и амортизацию оборудования и доле акционеров. После всех вычетов от этой кучи золота остается жалкое воспоминание.
Судя по ухмылке Данило, он этому не поверил.
Родерик выпростал из-под коричневого замшевого рукава оранжевый обшлаг рубашки. Запонкой ему служил здоровенный тигровый глаз - наверное, в тонну весом.
- Так что, Квентин, вы не единственный владелец шахты? - осведомился он.
Ван Хурен и его служащий снисходительно улыбнулись наивности Родерика.
- Нет, - сказал ван Хурен. - Моей семье принадлежит эта земля и право на разработку недр. Можно сказать, что само золото принадлежит нам. Но для того, чтобы вырыть шахту и построить все необходимые сооружения, требуется огромный капитал, миллионы рандов. Лет двадцать пять тому назад мы с моим братом создали акционерное общество, чтобы собрать начальный капитал для постройки шахты, так что на самом деле шахта принадлежит сотням акционеров.
- А я и не думал, что ваша шахта такая старая, - сказал я. Ван Хурен перевел взгляд на меня и объяснил:
- Та часть, которую вы видели утром, - это самые новые участки и самые глубокие. Есть и другие, на более высоких уровнях. За эти годы мы успели выбрать все части жилы, залегающие на меньшей глубине.
- А много еще осталось?
Ван Хурен улыбнулся с видом человека, уверенного в том, что лишняя тысяча у него всегда найдется.
- Джонатану на его век хватит.
Что до Ивена, он счел вопросы технологии и экономики менее занимательными, чем цель. Пентлоу взмахнул руками, привлекая к себе всеобщее внимание, и вопросил со своей обычной горячностью:
- Но зачем все это? Зачем это золото? Вот о чем следовало бы спросить! В чем смысл, а? Все прилагают столько усилий, чтобы его добыть, платят за него такие деньги - а ведь оно совершенно бесполезно!
- Как луноходы, - пробормотал я.
Ивен уничтожающе уставился на меня.
- Его выкапывают из-под земли здесь и снова закапывают под землю в Форт-Ноксе*, вот и все! Разве вы не видите, что это все искусственное? Почему благосостояние всего мира основано на желтом металле, который ни для чего не пригоден?
* Место, где хранится золотой запас США.
- Ну как же, а для зубов? - небрежно заметил я.
- И для радиоконтактов! - добавил Родерик, присоединившись к игре.
Ван Хурен следил за всем этим, словно это была на редкость удачная шутка. Я, однако, прекратил поддразнивать Ивена: побывав в шахте, я почти готов был согласиться с ним.
В тот же вечер я летел обратно в Йоханнесбург на той же самой «Дакоте». Я сидел рядом с Родериком, чувствуя себя несколько усталым. День был довольно жаркий, а мы провели его, осматривая наземные сооружения шахты, глядя, как золото разливают из тиглей в формы, глядя (и слушая!), как дробят руду. Потом еще посетили шахтерское общежитие. Все это отнюдь не пошло на пользу моей разбитой голове. Раз пять я едва не грохнулся в обморок, но не стал поднимать шума, памятуя о том, что пишущая машинка Родерика не дремлет.
Больше всего мне понравилось в общежитии. На кухне готовили обед для очередной смены, которая должна была вот-вот подняться на поверхность, и мы попробовали шахтерскую еду. Там были большие котлы отменного густого бульона, незнакомые мне овощи - у меня не хватило сил спросить, как они называются, - большие ломти рассыпчатого белого хлеба и что-то вроде пирожных, только без крема.
Оттуда мы перешли в соседний бар. Первые шахтеры, вернувшиеся с работы, деловито пили из двухлитровых пластиковых бутылок нечто, на вид похожее на какао с молоком.
- Это местное пиво банту, - сказал нам наш новый проводник, очень любезный, полная противоположность Лозенвольдту.
Мы попробовали. У него был очень приятный вкус, но пивом оно и не пахло.
- А градусы в нем есть, дорогуша? - спросил Конрад.
«Дорогуша» ответил, что есть, но немного. Видимо, оно и к лучшему: один из шахтеров опорожнил свою бутыль единым духом.
Наш провожатый махнул рукой одному из рабочих, сидевшему за столиком со своими товарищами. Тот встал и подошел к нам. Он был высокий, уже немолодой и улыбнулся нам широкой дружелюбной улыбкой.
- Это Пиано Ньембези, - сказал проводник. - Тот самый проверяющий, который утверждал, что кого-то забыли в шахте.
- Так это были вы? - с интересом спросил я.
- Yebo, - ответил он. Потом я узнал, что это значит «да» по-зулусски. Я еще спросил, как будет «нет». «Нет» состояло из щелчка, какого-то гортанного звука и протяжного «а». Европейцу сразу и не выговорить.
- Ну что ж, Пиано, спасибо вам большое, - сказал я. Протянул ему руку, и он ее пожал. Его товарищи заулыбались, наш проводник с шумом втянул в себя воздух, Родерик покачал головой, а Ивен, Конрад и Данило не отреагировали никак.
В глубине бара кто-то зашуршал бумагой, и один из рабочих принес захватанный номер журнала, посвященного кино, с моей фотографией на обложке.
- Это вещь Пиано! - сказал он и сунул журнал мне в руки. Пиано немного смутился. Я мысленно поморщился, но взял журнал и написал наискосок под своей фотографией: «Я обязан жизнью Пиано Ньембези». И подписался.
- Он сохранит это навсегда! - объявил проводник.
«Максимум до завтра», - подумал я.
Мы легли на новый курс, и заходящее солнце ударило мне прямо в глаза. Я осторожно приподнял голову с подголовника, чтобы отвернуться. Рана на голове была, может, и неглубока, но болела здорово.
