- Вы меня сознательности не учите, - возмутился Игорь, - мы свое дело делаем, а вы своим занимайтесь.
Лицо его пошло красными пятнами, руки, достававшие документы, дрожали. Инна осторожно взяла его за локоть:
- Игорек!
До этого она все время молчала, только улыбалась светло и радостно. Ее не смущало происходящее: ни эта женщина, грубая и злая, ни унылые комнаты загса, ни скрипящие ремнями снаряжения друзья. Она просто не замечала ничего. Для нее в этом огромном мире жил сегодня всего лишь один человек - Игорь.
Заведующая доставала какие-то бумаги, рылась в столе, и все это она делала, не переставая ворчать. Наконец она протянула Игорю документы:
- Распишитесь. Вот здесь... Теперь ваша жена.
- Все? - спросил Степан.
- А что еще?
- Да нет, ничего, - вмешался молчавший до сих пор Данилов, - ничего особенного, можно было бы и поздравить людей.
- Чего бог не дал, - сказал стоявший у дверей шофер, - того, значит, в лавочке не купишь.
Они вышли на улицу.
- Ух, хорошо-то как! - засмеялся Степан. - Ну, Игорек, поздравляю!
Он обнял Муравьева и поцеловал. Друзья поочередно поздравили молодых.
- Теперь куда, Игорь? - спросил шофер.
- На улицу Горького, к Белорусскому вокзалу.
- А может быть, пешком пройдемся? - вдруг сказала Инна. - Ну, пожалуйста.
- А что? Давайте. - Данилов повернулся к шоферу: - Вы можете ехать в управление, мы пройдемся.
Переулками они вышли на улицу Горького. Впереди Игорь с Инной, за ними Данилов с Полесовым. До Инниного дома, где ждали молодых с гостями, было недалеко. Жила она в угловом здании у Белорусского вокзала, в самом высоком на улице Горького, в одиннадцатиэтажном. Он был последним, дальше - вокзальная площадь, Ленинградское шоссе.
- Иван Александрович, - сказал Степан, - а вы знаете, мне грустно что-то.
- Вот тебе и раз. Завидуешь?
- Да нет. Игорь женится как-то нескладно.
- Ты что же, Степан, тоже скажешь, что не вовремя?
- И не знаю даже.
- А кто нам это время определил - время любить? Неужели для прекрасного должны существовать определенные сроки? Вот тебе год на труд, вот на войну, на неприятности, а вот на счастье. Так, что ли?
Данилов помолчал немного и продолжал:
- Нет, брат, счастье - понятие постоянное. Оно должно быть стабильным, иначе жить незачем. И хорошо, что они поженились именно сейчас. Значит, это им обоим необходимо было.
Они дошли до угла Большой Грузинской и остановились. Со стороны Миусской площади шли войска. Длинная колонна людей по четыре в ряд. Шли ополченцы. Штатское пальто перетянули ремни с подсумками. Над колоннами колыхались граненые штыки трехлинеек.
Шли рабочие, инженеры, писатели, актеры. Люди самых мирных профессий, которых война заставила взять в руки оружие. Пусть в этих рядах не было геометрической точности армейских порядков. Пусть линия штыков ломалась при каждом шаге. Строй батальона объединяло другое - мужество и желание отстоять родную столицу.
Данилов, пропуская колонну, жадно вглядывался в лица людей, искал знакомых. Они наверняка были там, только он не узнавал. Вернее, не мог различить. Отпечаток мужественности, легший на лица людей, делал их незнакомыми и даже похожими одно на другое.
Рядом тяжело вздохнул Полесов. Иван Александрович поглядел на Муравьева. Игорь стоял, низко опустив голову.
Колонна шла, унося с собой запах ременной кожи и ружейного масла.
- Закурим, - предложил Данилов и достал пачку "Казбека". Он зажег спичку, дал по очереди закурить Степану и Игорю.
- Вот что, ребята, - сказал Иван Александрович, крепко затянувшись сразу затрещавшей папиросой, - нет того хуже, когда перестаешь уважать свое дело. Вот сейчас ополченцы на фронт пошли. А кто их до войны охранял? Дом их оберегал, работу, жизнь? Мы! Теперь же мы должны семьи их здесь в Москве защищать. Да разве только семьи? Ну давайте уйдем все в окопы. А тыл на кого оставим? Обычно армия наступает эшелонами. Первый, второй, третий. Мы, четвертый эшелон, не менее важный и нужный, чем все предыдущие. Мы охрана тыла действующей Красной Армии. Подумайте об этом. А что касается опасности, так каждый из нас в любой момент может пулю схватить.
Данилов краем глаза увидел сразу побледневшее лицо Инны.
- Да, - продолжал он, - конечно, горько об этом говорить в такой день, но пусть и жена твоя, Игорь, знает и гордится твоей профессией. Помните, мы - чекисты, а этим сказано все. Ну что стоим? Пошли, а то свадебный гусь остынет.
Лифт не работал. Пришлось подниматься пешком на одиннадцатый этаж. Данилов еле осилил бесконечные ступени. Сказывалось постоянное недосыпание и курение. Только сейчас он понял, как устал. Сердце колотилось гулко и прерывисто.
"Плохи дела, - думал он, преодолевая ступеньку за ступенькой, совсем плохи. Возраст-то какой? Всего сорок один год. Мужик-то еще молодой, а сердчишко шалит. Эта сволочь Широков тогда в Саратове испортил сердце. Но ничего, в запасе есть немного времени. Мы с ним рассчитаемся. Это уж непременно!"
Их ждали. Как только на лестнице раздались шаги, дверь распахнулась. На пороге встречала гостей мать невесты.
Они вошли в прихожую, казавшуюся очень просторной, поскольку в ней не было привычных вещей. Только вешалка намертво прикреплена к стенке да в углу высилась груда сундуков и чемоданов.
- Вы извините за беспорядок, - сказала хозяйка, - эвакуируемся. Я с Инночкой еду, и бабушка с нами.
В прихожую вплыла, именно не вошла, а вплыла маленькая старушка, похожая на колобок.
- Заходите, гости дорогие, заходите! А что все милиционеры, больше людей не будет?
- Будет, - захохотал Игорь, - и еще один будет, Анна Васильевна, только тоже милиционер.
Стол был накрыт в большой комнате. После двух месяцев казарменной жизни чистые салфетки, блестящие грани фужерного хрусталя казались непривычными, необычайно чистыми и хрупкими.
- Все запасы здесь, - сказала за спиной Данилова Иннина мать. - Как знала, икру зернистую на черный день, мол, заболеет ли кто, приберегла. Вот и пригодилась.
Что и говорить, стол по военным временам был неплохой, а запах, идущий из кухни, вызывал зверский аппетит у мужчин, несколько месяцев питающихся в столовой.
К столу не садились, ждали Инниного отца. Данилов взял с подоконника раскрытую книгу.
"За Гусь-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времени Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: "мерин". Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхающегося "мерина". Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны".
Иван Александрович опустил книгу и закрыл глаза. И снова вспомнил он поездку к отцу: маленькую станцию, куда его привозил такой же паровик, лесную дорогу, поросшую травой. Обычно он приезжал вечером. В лесу было тихо, только на маленьком озерке пронзительно и звонко клекотали лягушки.
Как там его старик? Просто страшно подумать, что с ним могут сделать немцы. Но он гнал от себя эти мысли. Александр Данилов не будет сидеть и ждать фашистов. Не тот человек. Еще в гражданку лесничий стал на время начальником уездной милиции, дрался с бандами и кулачьем. Теперь-то отец наверняка партизанит. Но все равно сердце щемило. Тревоги заполнили Данилова. Противно заныло сердце.
В прихожей послышался звонок. Иван Александрович открыл глаза. Звонок повторился. Он по-хозяйски важно дребезжал в пустой прихожей. "Наверное, отец Инны". В комнату вошел мужчина в военном костюме без петлиц и с орденом Трудового Красного Знамени на гимнастерке.
- Ну, давайте знакомиться, товарищи, - широко улыбнулся он, - я, так сказать, отец молодой.
- Фролов, - говорил он, поочередно пожимая руки, - Александр Петрович.
С приходом хозяина все оживилось. Женщины засуетились у стола, что-то расставляя и поправляя на нем.
- А чего стоим? За стол, за стол!
Александр Петрович обнял Инну и Игоря и повел их к столу. Только сели, загремели посудой, как в прихожей снова раздался звонок.
- Это Шарапов, - сказал Игорь, - не беспокойтесь, я открою.
Он побежал в прихожую, и минуты через три в комнату вошел Шарапов. Иван был торжествен и строг. В руках он держал огромную вазу, ту самую, японскую, фарфоровую, которая много лет стояла в кабинете начальника рядом с сейфом. Кое-кто во время совещания стряхивал туда пепел, что потом становилось причиной легких управленческих бурь. Начальник любил говорить, что ваза эта семнадцатого века и что ей цены нет. Но кто-то из экспертов, приглашенных в МУР по делу кражи из музея, сказал Ивану Александровичу, что ваза действительно японская, но сработана много позже, приблизительно в 1908 году, харбинским мастером. Тем не менее ваза была гордостью МУРа. Но не ваза была самым удивительным. Нет. Розы, огромные бархатные красные розы.
