Ознакомительная версия.
— Она не хотела, одно только упоминание о ребенке приводило ее в ужас. Сначала я думал, что это у нее от молодости и скоро пройдет, потом пытался жену уговорить, а когда стало известно о ее болезни, вопрос о детях отпал сам собой. Так вот, я вошел, увидел, что хрупкая женщина сделала с беззащитным животным, и растерялся. Мне буквально стало плохо: работая в милиции, я видел много смертей, но здесь убийство маленького живого существа стало ритуалом, символом смерти всего того, что я люблю. Это было знаком для меня, и я его понял.
— Подожди, я не могу сообразить, что объединяет твою историю с моей жизнью, — перебила я Даниила. — Почему именно сейчас ты решил мне ее рассказать?
— Тогда, несколько лет назад, я боялся своим вниманием подвергнуть тебя опасности. Мне пришлось ждать, пока ситуация с Еленой разрешится. А чтобы быть хоть как-то ближе к тебе, я углубился в расследование обстоятельств смерти твоего мужа. Ты ведь знаешь, что дело закрыли за отсутствием состава преступления?
— Да.
— Закрыть-то закрыли, но некоторые факты не давали мне покоя. Казалось странным, что здоровый, никогда не страдавший болезнью сердца мужчина вдруг выпивает сильнодействующее лекарство. «Случайность, неаккуратность?» — думал я. Да с какой стати: погибший — хирург высшей квалификации, и руки у него не дрожали. Как он мог нечаянно просыпать лекарство себе в кофе? Это — первое. Второе: на тот факт, что к Евгению перед смертью заходила в кабинет какая-то рыжеволосая девушка, почему-то не обратили особого внимания. Ее немного поискали, не нашли, а потом о ней скромно забыли. В общем, я еще раз изучил заключение судмедэксперта и окончательно убедился в том, что Евгения убили.
Я вскинула на него испуганные глаза.
— Да. К сожалению. Но вернусь к рассказу о Елене. После убийства кота я вынужден был поместить ее в клинику. Периоды ремиссии были, но они становились все короче и короче, пока не прекратились совсем. Стало ясно, что к нормальной жизни она не вернется. Все это время Елена продолжала оставаться в клинике, но недавно мне сообщили, что она сбежала.
Отреагировать на слова Даниила я не успела. Раздался какой-то странный хлопок, словно из бутылки с шампанским вылетела пробка, я охнула и стала заваливаться на бок, заметив краем глаза высокую фигуру, закутанную в черный плащ, которая метнулась к выходу. Путь ей попытался преградить охранник, но опоздал.
«Ну надо же, — с тоской подумала я, пытаясь удержать рукой хлынувшую из плеча кровь, — почему у меня, как у паршивого поросенка, все не так — то понос, то золотуха? Живут же другие тихо, мирно, спокойно, без всяких происшествий. Отчего со мной обязательно должно что-нибудь да случиться?»
И все погрузилось в темноту…
В окно светило солнце, мерно капала из крана вода, задавая ритм выщелкивающему музыку прибору. В их дуэт вплеталась телефонная трель, глухо доносившаяся откуда-то из-за стены. В носу противно защекотало, я дернула рукой и вздрогнула от боли.
Во все стороны от меня тянулись разнокалиберные трубки, а я сама опять была похожа на распятую бабочку, пришпиленную медицинскими иголками.
— Эй, кто-нибудь! — попыталась крикнуть я, но услышала лишь странное сипение, вырвавшееся из собственного горла.
В дверь просунулась белокурая стриженая голова и, ойкнув, тут же убралась.
— Доктор, доктор, она в себя пришла! — донесся из-за двери звонкий девичий голосок.
— Сколько раз тебе говорить, Маруся: не надо кричать! — ворчливо начал отчитывать ее хрипловатый бас, очевидно, доктор. — Подойди и скажи. У нас не площадь и не рынок, здесь кричать не принято.
— Ой, извините, Михаил Степанович, — пристыженно пробормотала Маруся.
— Проснулась? — Теперь в приоткрытую дверь до половины влез Даниил и широко улыбнулся. Выглядел он ненатурально счастливым, как непроспавшийся дядька на детском утреннике, вынужденный изображать Деда Мороза.
Мне почему-то стало обидно, и я хлюпнула носом.
— Так, так, так… — забасил врач, вероятно, тот самый Михаил Степанович, появляясь вслед за Даниилом и пропихивая его своим мощным телом в палату. — Что за сырость? Кого оплакиваем?
— Красоту, — капризно сказала я.
— Может, болит что?
— Болит. Душа. Как я теперь купальник летом надевать буду? С таким-то шрамом!
— Пустяки! — не проникся моими проблемами доктор. — Жива, здорова — это главное. Остальное — второстепенно.
Я возмущенно засопела и до конца осмотра не проронила ни слова. Когда врач ушел, убрав из меня трубки, Даниил присел рядом на краешек кровати и, вытирая с моих щек дорожки слез, сказал:
— Ну что ты расстраиваешься? Все будет хорошо! К счастью, ничего важного не задето.
— Задето! — не согласилась я. — Моя честь задета! Кто-то спокойно продырявил меня, и теперь мне придется, как монахине, в платьях под горло ходить.
— Глупости, — уверенно возразил Дан. — Откуда ты знаешь, что у тебя там на самом деле останется от раны? Может, и видно ничего не будет. А если все-таки след окажется заметным, мы сделаем косметическую операцию. И не такие шрамы убирают. Зашьют, залатают — будешь как новенькая.
— Фу, Даниил Сергеевич, — еще больше возмутилась я, — что за термины! Как в сапожной мастерской!
Дан наклонился, чмокнул меня в нос и удовлетворенно произнес:
— Чувство юмора — гарантия быстрого выздоровления. Теперь я за тебя спокоен.
— Да? — завредничала я. — А если у меня осложнения будут? Потрогай, какое плечо горячее!
Дан прикоснулся, и я тут же заорала:
— Ой, больно!
— Совершенно нормальная температура, — пожал плечами муж, не обращая внимания на мои вопли. — Поверь мне как старому израненному коню, потерявшему здоровье в боях.
— Ага, ты меня просто утешаешь.
— Честно, зуб даю! — Дан скорчил уморительную физиономию, щелкнул ногтем по зубу и провел затем им по шее.
Я засмеялась и тут же охнула.
— Кстати, я только что от главного врача. Ранение у тебя не тяжелое, пуля прошла навылет, легкое не задето. Скоро будешь бегать!
— Неправда, — усомнилась я.
— Правда, правда! Ты только не нервничай, отдыхай, а я сейчас на работу. Как освобожусь, опять к тебе приду. Хорошо?
— Плохо, — вздохнула я. — Но работа — это святое.
— Можно? — В палату впорхнула Любимцева и тут же шарахнулась обратно. — Ой, я лучше в коридоре подожду.
— Входите, входите, я уже ухожу! — крикнул ей Дан.
Любимцева принесла с собой запах цветов и сладкой ванильной карамели. Выглядела она веселой и резко помолодевшей. Что именно так подействовало на Людмилу Анатольевну — цианид или новый роман, я выяснить не успела, потому что она затарахтела без остановки:
— Меня сегодня выписали, представляешь? Я уже уходить собралась, как вдруг узнаю, что в больницу привезли тебя! Так я в магазинчик внизу забежала, а затем сразу к тебе. Вот кефирчик купила, печенье, молочко, яблочки. Тебе надо кушать, сил набираться. Какой кошмар! Что за напасть такая? Мне начинает казаться, будто кто-то устроил планомерную зачистку кадров газеты «Любимый город». Как ты себя чувствуешь, плечо болит?
— С какой стати, разве что-то случилось? — съехидничала я. У Любимцевой вытянулось лицо. Мне стало стыдно, и я уже человеческим тоном сказала:
— Болит, Люда. Особенно, когда рукой шевелю. А если не дергаться, то ничего, жить можно. Налей мне, пожалуйста, чего-нибудь попить.
Любимцева с готовностью откупорила бутылку с молоком. Я поморщилась, но спорить не стала.
С детства не люблю молочные продукты и манную кашу. Особенной моей ненавистью пользуется домашняя простокваша. Может быть, я бы и не знала о столь сильном чувстве, если бы не один случай.
Как-то раз, в детстве, моя старшая подруга, будучи большой любительницей домашней простокваши, решила приобщить к ней и меня. Мои протесты были восприняты как скромность и еще — как блажь человека, ничего не понимающего в жизни.
— Как ты будешь расти без молока?! Ведь это самый необходимый продукт! — убеждала меня она.
Подруга была старше на два года и обладала большим жизненным опытом. В общем, она меня убедила. Я поднесла чашку к губам, сделала глоток и поняла, что попала. Эта простокваша была на порядок ужаснее любой другой! В ней было полно крупных осклизлых комочков, которые я так ненавижу. Самый же кошмар состоял в том, что выплюнуть то, что оказалось у меня во рту, я не могла — воспитание не позволяло. Но и проглотить тоже была не в состоянии: тогда бы я просто умерла от брезгливости. Вот так я и сидела — судорожно сжав чашку и багровея лицом.
К счастью, подруга оказалась человеком добродушным и жалостливым. Сообразив, что самостоятельно я из столь неловкой ситуации не выпутаюсь, она вынула чашку из моих побелевших пальцев и гаркнула:
Ознакомительная версия.
