Ознакомительная версия.
«Господи, господи, господи…» – звучало в мозгу.
Она не почувствовала боли; не почувствовала вообще ничего. Тогда Ева открыла глаза, уверенная, что все уже кончено и она умерла.
Сзади что-то горело, и вокруг зарева метались тени, ломая руки. Кто-то кричал, кто-то всхлипывал, кто-то звал на помощь, но не было уже ощущения вселенского ужаса, поработившего всех. «Улетели, – сказала себе Ева. – Была бомбежка, но самолеты уже улетели».
Ей было очень трудно разомкнуть руки и оторваться от своей опоры, но она сделала это – подняла глаза. И не сразу поняла, что держалась за массивное распятие, которое взрыв отнес на несколько метров от алтаря. А потом увидела, как по лицу бога медленно стекают кровавые слезы, падая на подснежники, неведомо откуда взявшиеся у изножия креста. Рядом застыли глыбы, каждая из которых только что легко могла смять ее в лепешку, но в тот миг Ева не подумала об этом.
– Мадам!
Спотыкаясь о лежащие на полу камни, к ней бросился молодой священник. Одежда его была разодрана, по лицу текла кровь. Он и вырвал Еву из толпы, когда в церкви началась паника.
– Мадам, вы целы?
Не отвечая, Ева медленно отступила от распятия – и в тот момент ее ботинок наступил на что-то мягкое. Это была рука немолодого мужчины, который лежал под обломком колонны. Неподалеку виднелись еще несколько тел.
Они погибли, и кровь брызнула на распятие, сказала себе Ева. Вот и все. Священник меж тем оказался уже совсем рядом.
– Простите, – сбивчиво заговорил он, – но я был уверен, что вы… что вы…
Он совсем запутался и отчаянно махнул рукой. Ева, не отрываясь, смотрела на скорбный лик распятого бога, по которому все еще текли капли крови.
– Я же видел, как камни летели прямо на вас…
– Ева!
Услышав этот жалобный крик раненого животного, актриса переменилась в лице и забыла обо всем на свете.
– Мадемуазель Ларжильер, умоляю вас! Мой ребенок!
Жюли корчилась на полу в нескольких шагах от Евы, придавленная упавшим на нее обломком плиты. Не раздумывая, Ева бросилась к ней и стала стаскивать плиту, обдирая ногти. Священник и какой-то мужчина, с виду простой рабочий, поспешили ей на помощь. Общими усилиями они убрали обломок. Жюли закричала и потеряла сознание.
– У нее раздроблена нога, – пробормотал священник, глядя на то, что было под плитой. – Нужен доктор.
– Мадемуазель Ларжильер!
Ева поднялась на ноги. Шофер с перекошенным лицом тряс ее за плечо.
– Боже мой! Вы живы! Какое счастье!
Он снял фуражку и расплакался. «Сколько раз, – сказала себе Ева, – я придиралась к нему, заставляла его ждать, вымещала на нем дурное настроение? Так нельзя. Так больше нельзя!»
– Ты починил мотор? – спросила Ева.
Мартен кивнул, и она обернулась к священнику.
– У меня есть машина. Если я могу помочь… – И она обвела руками вокруг, показывая на раненых.
– Да, мадам, – просто ответил священник. – Думаю, ваша машина понадобится…
И стал отступать, отступать в прошлое вместе с Мартеном, вместе с разбомбленной церковью, вместе с несчастной Жюли…
И снова реальными были только Ева, баронесса Амалия Корф и дерево, под которым женщины сидели.
– Я увидела, как умирают люди, – прошептала Ева. – Увидела, как они страдают. Это была жизнь, не пьеса, где все умершие после окончания пятого акта встают и кланяются публике. И я спрашивала себя: почему я? Почему Он пощадил именно меня, а не Жюли, не влюбленную пару, на которую упала колонна? За что мне такая милость? И у меня был только один ответ. Он хотел, чтобы я вспомнила, что у меня тоже есть бессмертная душа, которая принадлежит не мне и никому на свете. Которая – его дар. Как и жизнь. И мне нечего отдать ему взамен, кроме этой самой жизни. Поэтому вы видите меня здесь. Тот священник, отец Франсуа, очень мне помог. Он не отговаривал меня, как другие, не говорил, что на меня напала блажь, которая скоро пройдет. А сказал, что если бог позвал меня, я должна принять это достойно и следовать велению своей души. Вот я и делаю теперь все, что от меня зависит. Многие думают, жизнь монахини – нечто легкое и приятное. Но я много работаю, дала деньги на две школы, ухаживаю за больными. В Тунисе я помогала в туберкулезном санатории и здесь, в монастыре, тоже не сижу без дела. – Бывшая актриса слабо улыбнулась. – Знаете, раньше я думала, что если буду богата, у меня будет много денег и драгоценностей, только тогда я смогу не бояться жизни. А теперь я думаю, что если у меня не будет ничего, совсем ничего, и я буду совсем одна в пустыне, то бог и тогда не покинет меня.
– Вы счастливы? – серьезно спросила Амалия.
– Да. Я много страдала, и те, кто видел во мне только блестящую актрису… – Ева поморщилась, – ничего не знали обо мне. Несколько раз в своей жизни я была близка к самоубийству, но бог не допустил меня до такого. Я… – Монахиня на какое-то время замолкла, а затем вновь заговорила: – Я знаю, что такое отчаяние, и нищета, и одиночество, и неустроенность. Я прошла через все это. И счастлива, что в конце концов оказалась здесь.
– А что стало с Жюли? – спросила Амалия.
– Врачи совершили чудо, собрав ей ногу. Теперь Жюли почти не хромает, однако ее ребенок родился умственно неполноценным. Говорят, из-за той бомбежки.
«Вот оно что… – подумала Амалия. – Вот почему граф де Сертан не желает, чтобы тревожили его жену, и вот почему они оба так редко появляются в Париже…»
– Благодарю за то, что согласились уделить нам время, – сказала Амалия, поднимаясь с места. – Если вы в ближайшее время не уедете, буду рада сообщить вам результаты моего расследования. Потому что я намерена довести его до конца.
Ева ответила, что решение уехать или остаться зависит вовсе не от нее. Амалия видела, что монахиня хочет добавить что-то еще, но колеблется. Поэтому, желая немного потянуть время, завела разговор о цветах, которые разводят в монастыре. Ева оживилась и повела гостью смотреть цветники, расположенные во внутреннем дворе, куда мало кого допускали.
– Скажите, – спросила Ева внезапно, – а вы уже говорили с мсье Морисом?
Амалия призналась, что она и Видаль еще не встречались с молодым актером.
– Если вы увидите его… – бывшая актриса закусила губу, – скажите ему, что я молюсь за него. Только это, и больше ничего, если… если он вдруг спросит обо мне.
– Хорошо, – кивнула баронесса, – я передам.
Ева крепко стиснула ей руку и ушла быстрым шагом, наклонив голову. Через несколько минут к Амалии присоединился Пьер Видаль.
– Я обошел часовню четыре раза, пока вы с ней беседовали, – проворчал журналист. – Удалось узнать что-нибудь ценное?
– Можете даже не сомневаться, – ответила Амалия. – А теперь мы возвращаемся в Париж.
Глава 7
Дела давно минувших дней
– Итак, – сказал Видаль на следующее утро, – у нас есть бывшая горничная актрисы по имени Виктуар, еще одна горничная, работавшая в доме Рейнольдсов, затем бывший шофер мадемуазель Лантельм по имени Буазен, а еще актрисы – Сильветт и Вернель из числа друзей, Дешан из числа врагов, как вы и просили. Тут на листе еще данные о трех десятках человек, которые знали Женевьеву Лантельм или имели с ней дело, от ювелиров и кутюрье до рецензентов и завсегдатаев театров. Мать Женевьевы умерла во время войны. Одна из сводных сестер пыталась играть в театре, правда, без особого успеха, другая живет на ренту, но, когда мадемуазель Лантельм погибла, они были еще подростками. Что касается Рейнольдса, то у него, как и у любого человека, связанного с политикой, не было друзей, а имелись только знакомые и враги. Многие из тех, кто его знал, продолжают работать в прессе, и я взял на себя смелость кое-кого из них опросить.
– Узнали что-нибудь существенное? – поинтересовалась баронесса Корф.
Видаль пожал плечами:
– Похоже, Рейнольдс обладал даром внушать к себе только неприязнь. Он был циничен, прямолинеен и крайне злопамятен. Женщины терпели его только за его влияние и потому, что он не был прижимист. А на самом деле его никто не любил. Когда он умер, ни одна живая душа о нем не пожалела.
– О женщинах, пожалуйста, чуть подробнее, – попросила Амалия. – Бывали, к примеру, случаи, чтобы он угрожал кому-нибудь или порывался выкинуть кого-нибудь в окно?
– Лично у меня сложилось впечатление, что пока женщина его интересовала, Рейнольдс обхаживал ее всеми доступными способами и тратил деньги без счета, – ответил Видаль. – А охладев, становился возмутительно груб. Сказать о надоевшей жене при всех «старуха» или «мерзкая потаскуха» было для него обычным делом. Между прочим, он и о собственной матери выражался ничуть не лучше.
– Слова нас сейчас не интересуют, – отмахнулась Амалия. – Там было что-то помимо словесной грубости или нет?
Видаль вздохнул.
– Если честно, мне кажется, что женщины вертели им как хотели, – наконец признался он. – Пока, разумеется, он был увлечен. И те, которые его знали, не жалуются, что любовник поднимал на них руку или что-то в таком роде. Но, в сущности, это ведь ничего не доказывает. Он мог убить жену, когда был пьян и не соображал, что делает.
Ознакомительная версия.
