— Вы убирались там?
— Делала только то, что хозяин позволял, то есть подметала пол, стирала пыль — при этом, не дай бог, что-нибудь сдвинуть с места! и мыла посуду.
— Он был маньяком?
— Я этого не говорила.
— Комиссару можешь довериться, — шепнул ей муж.
— Мне не пристало жаловаться на него.
— За исключением того, что он месяцами тебе не платил за работу.
— Это не его вина. Если бы те, кто живет напротив, давали ему те деньги, что должны были…
— А вас не подмывало выбросить этот кусок трубы?
— Естественно, пыталась. Но он приказал его оставить. Использовал как пресс-папье. Помню еще, как однажды заявил, что он может пригодиться на тот случай, если к нему вдруг пожалуют воры. Странная мысль — ведь на стенах висело столько ружей. Он их коллекционировал.
— Это правда, месье комиссар, что его племянник покончил с собой?
— Да.
— Вы считаете, что это он совершал убийства? Еще рюмочку белого? Видите ли, я всегда говорил жене, что даже не пытаюсь понять причуды богатеньких. Они и думают, и чувствуют иначе, чем мы.
— А вы знакомы с семейством Верну?
— Как и все, встречал их на улице. Слушок прошел, что они совсем обезденежили и даже брали взаймы у слуг; наверное, так и было, поскольку хозяин Леонтины не получал более содержания и не мог ей платить.
Жена тайно подавала мужу знаки, чтобы тот не очень-то распускал язык. Ему особенно и нечего было рассказывать, но он был счастлив, что кто-то составлял ему компанию, а тем более видеть воочию самого комиссара Мегрэ.
А тот покинул их с горьковатым привкусом белого вина во рту. На обратном пути дорога была несколько более оживленной. Молодые парни и девушки на велосипедах возвращались из города. В обратном направлении тянулись целыми семьями.
Вся правоохранительная верхушка, надо полагать, по-прежнему заседала во Дворце правосудия. Но Мегрэ не захотел присоединяться к ним, ибо он не желал как-то влиять на решение, которое тем предстояло принять.
Постановят ли они закрыть дело, сочтя самоубийство доктора признанием вины?
Это было вполне вероятно, но в этом случае Шабо до конца жизни будут мучать угрызения совести.
Когда он добрался до улицы Клемансо и бросил взгляд вдоль авеню Республики, то по её обоим тротуарам прогуливалась чуть ли не толпа, люди выходили из кинотеатра, а на террасе кафе «У почты» все столики были заняты. Солнце уже светилось багровыми тонами приближавшегося вечера.
Комиссар направился к площади Вьет, прошел мимо дома своего друга, разглядев за окнами второго этажа мадам Шабо. Вот и улица Рабле, где у особняка Верну все ещё гужевались зеваки, но поскольку сей дом посетила смерть, жители предпочитали находиться от него на некотором расстоянии большинство стояло на противоположном тротуаре.
Мегрэ все твердил и твердил себе, что это дело его не касается, что сегодня вечером он уедет отсюда поездом, что рисковал вызвать всеобщее недовольство и поссориться со своим другом.
И все-таки, так и не совладав со своей натурой, он протянул руку к дверному молоточку. Ждать пришлось долго, под перекрестными взглядами прогуливавшихся горожан; наконец послышались шаги и дворецкий приоткрыл створку.
— Я хотел бы повидать месье Юбера Верну.
— Он не принимает.
Мегрэ все равно вошел в прихожую, хотя его никто и не приглашал делать это. Холл был погружен в полумрак. Стояла мертвая тишина.
— Он в своих покоях?
— Думаю, он в кровати.
— Вопрос: окна вашей комнаты выходят на улицу?
Дворецкий заметно смутился, заговорил потише:
— Да. На четвертом. Жена и я спим в мансарде.
— И вы можете просматривать дом напротив?
Они не уловили ни звука, но дверь салона приоткрылась, и Мегрэ узнал в её проеме силуэт свояченицы.
— Что такое, Арсен?
Она, конечно, видела комиссара, но обращалась не к нему.
— Я сказал господину Мегрэ, что месье не принимает.
Она все же в итоге развернулась к нему.
— Вы хотите поговорить с моим зятем?
Она смирилась и приоткрыла дверь пошире.
— Входите.
Женщина находилась одна в обширном салоне с опущенными на окнах шторами; на одноногом столике стояла единственная лампа, кое-как освещавшая помещение. Ни открытой книги, ни газеты, ни какого-нибудь рукоделия ничего. Она, должно быть, так и сидела тут в одиночестве, в полнейшем безделье, когда он поднял входной молоточек.
— Я могу вас принять вместо него.
— Но я хотел увидеться именно с ним.
Тогда она подошла к столику, на котором стояли несколько бутылок, схватила одну из них, в которой, судя по этикетке, находилась водка из виноградников Бургундии, но теперь она была пуста.
— В полдень бутылка была заполнена наполовину. А он находился тут не более четверти часа, пока мы ещё сидели за столом.
— И часто с ним такое бывает?
— Почти ежедневно. А теперь он будет спать до пяти или шести вечера, а потом взирать на мир мутным взором. Моя сестра и я пытались прятать спиртное, но он все равно как-то ухитряется делать по-своему. Так пусть уж это происходит здесь, нежели в Бог ведает каком питейном заведении.
— А он их посещает?
— Откуда нам знать? Он уходит тайком, через заднюю дверь, а когда, уже потом, мы видим, как у него глаза лезут на лоб и он начинает путаться в речи, то становится ясно, что это значит. Кончит так же, как и его отец.
— И давно это началось?
— Тянется уже годами. Допускаю, что и раньше он попивал, но, видно, это не так бросалось в глаза. Он выглядит моложаво, но на самом-то деле ему уже шестьдесят семь лет.
— И все же я попрошу дворецкого провести меня к нему.
— Вы не желаете прийти попозже?
— Я вечером уезжаю в Париж.
Она поняла, что дискутировать дальше бесполезно и встряхнула колокольчик. Появился Арсен.
— Проводите господина комиссара к месье.
Арсен удивленно взглянул на нее, будто спрашивая, достаточно ли она обдумала это распоряжение.
— Будь что будет!
Без дворецкого Мегрэ, бесспорно, потерялся бы в этих коридорах, которые все время пересекались — широкие и гулкие, как в монастыре. Он мельком увидел кухню, где поблескивала медная посуда и, как и в Гро-Нуайе, на столе стояла бутылка белого вина, вероятнее всего, предназначенная для Арсена.
Тот, казалось, перестал что-либо понимать в поведении Мегрэ. После заданного вопроса о его личной комнате, он ожидал настоящего допроса. А комиссар ни о чем его более не спрашивал.
В правом крыле первого этажа дворецкий постучал в резную дубовую дверь.
— Это я, месье! — произнес он, повысив голос, чтобы его услышали изнутри.
Поскольку оттуда донеслось какое-то неразборчивое бормотание, Арсен добавил:
— Со мной рядом находится комиссар, и он настаивает на том, чтобы встретиться с месье.
Какое-то время они неподвижно простояли около входа, в комнате кто-то ходит туда-сюда, наконец дверь приоткрылась.
Свояченица не ошиблась, говоря о вылезавших из орбит глазах, которые сейчас с каким-то изумлением уставились на Мегрэ.
— Это вы! — прошепелявил заплетающимся языком Юбер Верну.
Он лежал, должно быть, в одежде. Та была сильно помята, волосы свешивались прядями на лоб, и он машинальным жестом провел по ним рукой.
— Что вам угодно?
— Хотел поговорить с вами.
Хозяину сейчас было трудно выставить его вон. Верну, видимо, ещё не пришедший в себя окончательно, посторонился. Помещение было очень просторное, весьма сумрачное, выделялась кровать с деревянным резным балдахином и выцветшие шелковые занавеси на окнах.
Вся мебель была старинная, выдержанная в более или менее одном стиле и напоминала обстановку часовни или ризницы.
— Позвольте?
Верну прошел в ванную, налил стакан воды и прополоскал горло. Вернувшись, он чувствовал себя немного получше.
— Присаживайтесь. В это кресло, пожалуйста. С кем-нибудь уже виделись?
— С вашей свояченицей.
— И она, конечно, сказала, что я напился.
— Она показала мне бутылку из-под виноградной водки.
Он передернул плечами.
— Одна и та же песня. Женщины не могут этого понять. Мужчина, которому так внезапно только что сообщили о смерти его сына…
На глаза Верну навернулись слезы. Голос спал, стал каким-то плаксивым.
— Это тяжелый удар, комиссар. Особенно когда этот сын единственный. Что поделывает его мать?
— Ни малейшего представления…
— Она непременно сошлется на то, что плохо себя чувствует. Это её излюбленный трюк. Заболела и все, и никто ничего не решается ей сказать. Понимаете меня? И тогда её во всем подменяет сестра: она называет это «прибрать дом к рукам»…
Юбер Верну невольно заставлял воспринимать себя как бывалого актера, который любой ценой стремится возбудить к себе жалость. Выражения его слегка одутловатого лица менялись с потрясающей быстротой. Всего за несколько минут на нем последовательно проступили огорчение, некоторая боязнь, затем родительская боль в связи с утратой любимого чада, горечь в отношении обеих женщин. Теперь на поверхности вновь появился страх.
