Я повернул дверную ручку и прошмыгнул в комнату. Сразу зажегся свет на тумбочке у кровати. Кэтрин сидела в постели, опираясь спиной о спинку и подтянув колени к груди. В правой руке она держала зеркало, как оружие. Глаза ее были темными от страха, лицо белее простыней.
— Господи, Кэтрин, что ты делаешь?
Она поняла, что зашел я, и ее накрыло волной облегчения. Рука Кэтрин выпустила зеркало и упала на кровать. Я видел, что нижняя губа девушки дрожит, а дорожки от слез на щеках блестят в слабом свете лампы. Я сел на кровать рядом с ней, и она уткнулась мне в плечо, по-прежнему всхлипывая. Кэтрин хваталась за меня, как ребенок. Я обнял ее за плечи.
— Малышка, все в порядке. Я здесь. Что с тобой случилось?
Она решилась заговорить далеко не сразу.
— Этот чертов священник!..
Я ничего не понял и нахмурился. Каким же наивным я был.
— Это тот, с зачесом?
Кэтрин кивнула, все еще утыкаясь мне в плечо.
— Он пришел ко мне в комнату вчера ночью. Сказал, что хочет немного меня успокоить… Учитывая обстоятельства.
— И?
— И что?
— Что было дальше?
Кэтрин подняла голову, уставилась на меня с недоверием:
— Черт, а ты как думаешь?
И тут до меня дошло.
Вначале я поразился тому, что с ней так поступил именно священник. Потом разъярился на него. Потом я почувствовал огромное желание избить этого негодяя. Думаю, будь он рядом, я мог бы убить его. И убил бы.
— О черт, Кэти, — только и смог сказать я.
Она снова уткнулась мне в плечо.
— Я думала, это второй священник идет за тем же. Я боюсь, Джонни. Я не хочу, чтобы меня еще хоть кто-то трогал.
— Никто и не будет, — сказал я. В душе у меня бушевали гнев и ярость.
Я просидел рядом с Кэтрин всю ночь. Больше мы не разговаривали. Примерно через час она заснула, и ее тело расслабилось в моих объятиях.
Больше мы никогда об этом не говорили.
Почтовый корабль «Клансмэн» отчалил от большого пирса на следующее утро. Монашки провели нас через весь город в зал ожидания паромного терминала. У нас с Питером был один картонный чемодан на двоих, и нес его я. Кэтрин небрежно несла на плече брезентовый вещмешок, словно поезда и паромы были для нее обычным делом. Только когда мы подошли к пирсу, я понял, что нас сейчас посадят на корабль, и монашки с нами не поплывут. Это стало для меня шоком. Два последних дня рядом все время были эти холодные темные фигуры; они давали ощущение цели, безопасности. Мысль о том, что мы сядем на этот корабль, воняющий нефтью и морской водой, и поплывем неизвестно куда, ужасно пугала меня.
Одна из монашек молча стояла в стороне. Вторая выстроила нас рядком в терминале и встала рядом на колени. Выражение ее лица смягчилось впервые с тех пор, как нас забрали из Дина. Она почти что улыбалась, и в глазах ее я увидел что-то вроде симпатии. Откуда-то из-под юбок она извлекла три куска картона, шесть на девять дюймов каждый. К верхнему их краю крепились веревочные петли. Точно так же выглядела табличка, которую мы вешали Питеру на шею, когда он притворялся слепым. На наших с братом табличках было крупными черными буквами написано «Джиллис», у Кэтрин — «О’Хэнли».
— Когда сойдете с корабля, — сказала монашка, — повесьте это на шею и ждите на причале. Вас кто-нибудь встретит.
Я, наконец, набрался храбрости задать вопрос, которым Питер терзал меня уже два дня:
— Куда мы едем?
Лицо монашки потемнело, словно она зашла в тень.
— Это неважно. Не сидите на палубе. На море может быть волнение.
Она отдала нам наши билеты, встала, и мы пошли по пирсу среди толпы людей. Потом по широким сходням забрались на корабль. У «Клансмэна» была огромная красная труба с черной полосой наверху, а по обе стороны корпуса на лебедках крепились шлюпки. Пассажиры столпились у поручней, толкаясь, чтобы помахать своим друзьям и родственникам. Раздался гудок, и заработали моторы корабля; их гул ощущался сквозь палубу. Но монашки не стали махать нам. Я увидел, как их черные юбки и белые камилавки удаляются в сторону терминала. Я часто думал, что они ушли, потому что испугались: вдруг в глубине души у них проснется что-то человеческое, например, жалость?
Корабль скользил по серой воде гавани, оставляя за собой изумрудный след. Чайки кричали и кружили над мачтами, как клочки бумаги, брошенные на волю ветра. Мне было очень одиноко. Мы смотрели, как удаляется материк; зеленые холмы размазывались вдали, пока не исчезли совершенно. Мы остались один на один с океанской качкой, по-прежнему не зная, куда мы плывем и когда доберемся туда. И что нас там ожидает.
Став постарше, я узнал о переселении горских племен. В восемнадцатом и девятнадцатом веках живущие вдали от своих поместий землевладельцы по указке лондонского правительства стали сгонять людей с земли, чтобы пасти там овец. Десятки тысяч фермеров выгоняли из домов, сажали на корабли и отправляли в Новый свет. Многих продавали туда, почти как рабов. Теперь я знаю, каково им было, когда их дома и земли исчезали в тумане, а впереди было только бурное море и полная неизвестность. Я посмотрел на своего младшего брата: он вцепился в поручни и смотрел назад, соленый ветер дергал его за одежду и развевал волосы. Я завидовал его невинности и простоте. В тот момент Питер выглядел почти счастливым. Ему было нечего бояться: он знал без тени сомнения, что старший брат присмотрит за ним. Впервые я почувствовал, как тяжела моя ответственность. Кэтрин тоже это поняла. Она взглянула на меня, едва заметно улыбнулась и взяла меня за руку. Я не могу передать, насколько теплее и спокойнее мне стало.
Монашки дали нам коробку сэндвичей. Мы быстро съели их, и через час нас стошнило. В открытом море ветер бушевал не на шутку, и начался шторм. Большое черно-белое корыто под названием «Клансмэн» продиралось через волны, которые разбивались на его носу и забрызгивали всех, кто решался выглянуть на палубу. Мы по очереди бегали блевать в туалет салона для некурящих, где смогли найти места под окном. Оно было залито дождем; пассажиры все равно курили, пили пиво и кричали друг другу что-то на непонятном языке, чтобы их было слышно за шумом двигателя. Иногда вдали показывались очертания какого-то острова, а потом снова пропадали за гребнями волн. Каждый раз я думал: может, это то место, куда мы плывем? Мы начинали надеяться, что этот кошмар закончится, но он все никак не кончался. Дождь, ветер, качка, спазмы в пустом желудке — это продолжалось час за часом. Наверное, я никогда в жизни не чувствовал себя таким несчастным.
Корабль вышел из гавани рано утром. Сейчас был уже почти вечер, начинало темнеть. К счастью, море немного успокоилось, и плавание должно было стать полегче. И тут я услышал, как кто-то кричит, на этот раз по-английски, что видит Большого Кеннета. Все в большом волнении выскочили на палубу. Мы тоже вышли, думая увидеть человека по имени Кеннет. Но было непонятно, как найти его в толпе. Гораздо позже я узнал, что Кеннет, или Койньях по-гэльски, — название горы, закрывавшей гавань, огни которой мы наконец разглядели в сумерках. Вокруг нее со всех сторон поднимались холмы. На горизонте виднелась серебристая полоса — последний свет уходящего дня. Куда бы мы ни плыли, мы явно почти на месте. Все пассажиры были охвачены возбуждением. Вдруг ожил громкоговоритель:
— Всех пассажиров, кто сходит на берег и еще не купил билет, просим подойти к старшему стюарду.
Раздался колокольный перезвон, а затем — глубокий, долгий рев корабельного гудка. Мы подошли к пирсу. Палубные матросы с ведрами и швабрами поливали водой просоленные доски настила. Семьи с чемоданами выстроились посмотреть, как ставят сходни. Питер спустился передо мной, Кэтрин — сзади. Я дрожал от голода, облегчения и страха. После стольких часов качки ощущать твердую землю под ногами было странно.
Толпа рассасывалась, люди расходились к автобусам и машинам. На окрестные холмы спускалась тьма. Мы достали картонные прямоугольники и повесили их на шеи, как нам велели монашки. Началось долгое ожидание. На пароме за нашими спинами выключили свет, и длинные тени, которые мы отбрасывали на пирс, исчезли. Несколько человек посмотрели в нашу сторону с любопытством, но поспешили дальше по своим делам. На пирсе почти никого не осталось. Слышны были только голоса матросов, которые готовили паром к ночевке в доке. Мы стояли в темноте; черная вода гавани плескалась об опоры пирса. Я чувствовал полный упадок духа. За гаванью гостеприимно светились окна отеля, но нам там не было места. Кэтрин повернула ко мне бледное лицо:
— Как думаешь, что нам делать?
— Ждать, — сказал я. — Так велели монашки. Кто-то приедет за нами.
Не понимаю, где я нашел силы в это верить. Но больше нам ничего не оставалось. В конце концов, зачем иначе было посылать нас через море и говорить, что нас будут встречать?
