В тот вечер, во вторник, Джуди встретила Мэри в холле, когда та собиралась уходить. Джуди весьма холодно воспринимала присутствие Мэри в доме и старалась общаться с ней как можно реже, но Мэри заговорила первой:
— Мне кажется, вашему отцу лучше не оставаться одному сегодня ночью.
Джуди вскинула брови:
— И почему же?
— Потому что он очень больной человек. Если он… если ему вдруг станет плохо ночью, он не сможет даже позвать на помощь.
— Мы не собираемся оставлять его без внимания, — коротко ответила Джуди и ушла.
Но беспокойство осталось, и она провела этот вечер в кабинете Говарда, рядом с его спальней. Говард был сильно простужен и чувствовал себя нехорошо. Большую часть времени он читал. Когда в одиннадцать часов камердинер Эванс принес виски и поставил его возле кровати в спальне, Джуди собралась уходить.
О том, что произошло потом, она не рассказывала еще даже собственной матери.
Зазвонил телефон, трубку сняла Джуди. Звонили Говарду, явно издалека, и сам он, когда взял трубку и ответил, был довольно сильно удивлен.
— Сегодня ночью? — переспросил он. — Где вы? Уже довольно поздно. Вам понадобится еще часа два.
Но потом он согласился. Джуди сказала, что после разговора Говард выглядел задумчивым.
— Твой дядя Джим, — объяснил он. — Едет сюда на машине. Я-то думал, он болен.
— Был болен, — ответила Джуди, напряженно размышляя. — Отец, я бы не хотела, чтобы ты с ним встречался. Это тебя расстроит.
— Почему?
— Не знаю. У него неприятности, отец. Глупо, конечно, но полиция пытается связать его с делом Сары, ну и все такое прочее.
— Чепуха! Чем ему помешала Сара? Это наглость с их стороны.
Она хотела дождаться гостя, но отец объяснил, что Джим особо просил сохранить визит в тайне от всех. Поэтому он воспользуется черным ходом и войдет в квартиру через заднюю дверь. Говард попросил Джуди ее открыть. Тут же он позвонил ночному сторожу, чтобы тот пропустил к нему посетителя, а еще лучше — просто отпер выход со стороны аллеи. Положив трубку, отец улыбнулся.
— Наверное, он думает, что я жду своего человека с контрабандной выпивкой.
— Или даму! — улыбнулась в ответ Джуди. — Смотри, отец, я расскажу матери!
— Вот она-то ничего знать не должна. Джим взял с меня слово.
Она уговорила его лечь в постель и принимать шурина в спальне. Когда Говард лег, она сама принесла ему книгу и пододвинула поудобнее лампу.
— Дверь открыта? — спросил он.
— Все в порядке.
До этого момента он еще не прикасался к своему виски. Она это точно помнила.
Поцеловав отца, Джуди ушла в свою комнату. Но ощущение беспокойства не проходило. Как Джим сумел выбраться из своего дома, за которым наблюдала полиция, ее не интересовало вовсе. Она беспокоилась за Говарда. Джим мог с налета вывалить на него всю эту отвратительную историю. Мог начать умолять о помощи и, может быть, даже — она сказала, что такая мысль у нее была, — в чем-то сознается.
До двух часов ночи она не спала, но, не слыша никаких шагов, незаметно для себя задремала. В три внезапно проснулась, села в постели, потом встала, прошла по коридору к двери комнаты отца и прислушалась. Были слышны два голоса: один тихий и спокойный, другой, ее отца, — более громкий и явно раздраженный. Джуди ушла к себе, но заснуть так и не смогла. Вскоре услышала какой-то стук.
— Как будто кто-то упал, — уточнила она, поежившись.
Она рывком села в постели, но стук не повторялся. Затем стало слышно, как Джим прошел по коридору и закрыл за собой дверь, ведущую на черную лестницу. После этого она уснула.
В девять часов утра ее разбудил пронзительный крик и шум упавшего стула. И хотя она моментально набросила халат и выскочила в коридор, Мэри Мартин ее опередила и уже смотрела через открытую дверь в комнату Говарда, где он, мертвый лежал на кровати, а на полу без чувств — Кэтрин.
На нем был халат из плотной темной парчи, а лицо, согласно рассказу Джуди, имело вполне спокойный и мирный вид.
Через несколько недель инспектор Гаррисон прочитал мне маленькую лекцию на эту тему.
— Лицо мертвого человека не выражает ничего. Через две минуты любая гримаса стирается, как надпись со школьной доски. Все эти разговоры об ужасе, застывшем на лице трупов, полная чепуха. Я видел лицо человека, которого буквально забили до смерти, а он выглядел так, как будто умер в кругу семьи в собственной постели.
Джуди начала звать на помощь, сбежались слуги. Горничная Кэтрин, истеричная француженка, оказалась совершенно беспомощной, и человеком, который распахнул все окна и побежал за водой в ванную Говарда, оказалась как всегда деловитая Мэри Мартин.
— Но она разбила стакан, — сообщила Джуди, не сводя с меня покрасневших глаз. — Она взяла стакан из-под виски со столика у кровати и уронила его на пол в ванной. Он рассыпался на кусочки. Я хотела бы знать, зачем она это сделала. В ванной же были другие стаканы.
Я попыталась ее успокоить. Ведь, в конце концов, ее отец был давно и неизлечимо болен. А стакан в такой ситуации может разбить любой. Но Джуди не успокаивалась.
— А как она попала туда так быстро? Как будто ждала этого крика.
Я посоветовала ей ничего никому не говорить, особенно Кэтрин, которой и так хватало горя. Джуди только отмахнулась:
— Она сама скоро узнает, что дядя Джим здесь был. Его видел ночной сторож. Он уже сказал о посетителе Эвансу. Когда услышал, что отец… что отца нет. Сейчас об этом знают уже, наверное, все слуги.
— Он узнал твоего дядю Джима?
— Не знаю. Ему известно, что кто-то приходил.
— А врачи? По их мнению, все в порядке? То есть дело в его сердце?
— Что еще они могут сказать, — проговорила она задумчиво. — Если это был яд…
— Тихо, Джуди!
Я как-то пережила этот тяжелый день. Уже много лет при всех семейных несчастьях неизменно нам помогала Сара, сейчас ее очень не хватало.
Сара взяла бы все под свой контроль. Уложила бы в постель Кэтрин, спокойно, но решительно угомонила бы эту истеричную француженку, которая сейчас заламывала руки перед слугами, дала бы всем успокаивающего или заказала бы его в аптеке, а затем, как будто смерть является таким же нормальным явлением, как жизнь, читала бы книгу до тех пор, пока все не уснут.
Но Сары не было. Не было Флоренс Гюнтер. А теперь — Говарда.
Уолли приехал в тот же вечер. Кэтрин все еще не появлялась из своей комнаты. Джуди заходила к ней несколько раз, но ее мать, поглощенная горем, не замечала никого и ничего. Она рассеянно целовала Джуди и тут же забывала о ней.
Но она сделала роковую ошибку, отказавшись поговорить с Уолли. Сделай в то время она один миролюбивый жест, выкажи хоть один знак признания общего горя, общей утраты, и все было бы по-другому.
Несмотря на все свои недостатки, Уолли любил отца. Когда я вышла к нему, он, с посеревшим, осунувшимся лицом, едва выдавливал из себя слова, мешком сидя в кресле. Сверху я впервые увидела седину в его волосах. Ему в то время было около тридцати пяти, но тот, кто увидел бы его в тот момент, дал бы все пятьдесят.
— Как я понимаю, у него не выдержало сердце?
— Да. Это могло случиться в любой момент. Ты же знаешь, Уолли.
Он немного помедлил, прежде чем задать следующий вопрос:
— Значит, вскрытия не будет?
— Нет.
— Я хотел поговорить с… ней. Но, как я понимаю, она не хочет.
— Она не разговаривает ни с кем, Уолли. Я ее сама еще не видела.
— Она знает, что я здесь? — настаивал он.
— Да, я ей сказала. Через дверь. Она заперлась.
Но я ему не сказала, что уговаривала Кэтрин и получила отказ. Мне казалось, что смерть должна гасить старые обиды, старую ревность. Но она проявила страшное упрямство и даже не открыла дверь.
— Я вовсе не собираюсь с ним разговаривать, Элизабет. Пожалуйста, уходите.
— Может быть, сказать, что ты поговоришь с ним позже? Ему, кажется, это важно.
— Ничего больше не важно. Я никогда не буду с ним разговаривать.
Это, конечно, была обычная женская истерика, но какой мужчина мог когда-нибудь ее понять.
Тут с пачкой телеграмм вошла Мэри Мартин, но он на нее даже не взглянул. Она посмотрела на Уолли, секунду помедлила, потом положила телеграммы на стол и молча вышла.
— Уолли, дай ей время, — взмолилась я.
— Нет. У нее был шанс. Мне надоело.
Его лицо стало суровым. Казалось, он прибыл с официальным предложением мира, которое сейчас, на моих глазах, утратило силу. Он стоял в этой большой роскошной гостиной с гобеленами, картинами известных художников, гостиной, в которой была собрана одна из самых известных коллекций французской мебели девятнадцатого века. Он стоял и оценивал обстановку. Потом нехорошо усмехнулся:
— У нее хороший вкус. Хороший вкус при плохом уме. Но его-то я могу видеть? В конце концов, это мой отец.
