Розовато-жёлтый свет лучей касался его загорелой бархатистой кожи. И вот он, живое божество, живое блаженство, живая поэзия, – смотрел на меня и улыбался. Ах, как ещё передать, как убрать патетику, перестать быть смешной в своих эфемерных описаниях? Нет, пожалуй,
таких слов, что смогли бы передать те мои чувства без пафоса и сопровождающих насмешек, просто не существует. Хотя и красноречием я никогда не страдала, понабралась только бессвязной патетики тут и там. Ведь получилось-то у Валентины, хоть и не в словах, а в картине выразить эти мои чувства. Ей вообще удалось передать то, что витало в воздухе этой комнаты, словно удалось схватить и запечатлеть сам воздух, его температуру, его ароматы и мечты, и всё остальное, что рождалось здесь в эти секунды. Ах, боже ты мой, как же это всё сложно…
Нас поймали. Точнее, Валентина перехватила улыбку Пьетро, адресованную мне, и обернулась. Я отпрянула от двери.
– Входите, дорогая, – приветливо произнесла крёстная.
И я вошла, уже не тушуясь.
– Берите карандаш и бумагу, садитесь за стол. Я видела ваши работы во дворе. В пейзаже у вас нет будущего, но вот к академическому рисунку у вас определённо тяга и, даже сказала бы, имеется нужный трепет.
Мне стало стыдно. Я ведь забыла про свой рисунок, спрятанный за холстом с холмами!
Но я присела. Пьетро смирно стоял, не меняя позы. Теперь я видела его совсем близко, до него оставалось три с половиной или, может, только три метра. Совсем близко. С неприкрытым рельефом мышц он казался больше.
Мы рисовали. Мы «работали», как предпочитала выражаться Валентина. Но какая уж там работа! Я преклоняюсь перед Валентиной, не купившей себе это тело для более личных целей. Преклоняюсь перед всеми художниками-гомосексуалистами, годами рисующими эфебов, и перед мужчинами, желающими, но касающимися своих мадонн-натурщиц только на полотне. Сколько ж нужно иметь терпения, а главное – таланта, внутренней богатой жизни и тяги к искусству!
Нет, у меня определённо не получится сосредоточиться… Я сидела глупым, незрячим, глухим и немощным существом во всех моральных смыслах, но ещё – предельно искренним. Чтобы утихомирить вобранную с воздухом пригоршню сладких мечтаний, выйти из положения, я постаралась пустить своё горячее желание на топливо для работы. Наверное, как раз о таких случаях говорят – делать работу с любовью. И очень скоро удалось уловить некоторую гармонию. По крайней мере, в руках я ощутила явный прилив уверенности, и карандаш ходил теперь плавно, не спотыкаясь о всякие мысли.
Валентина периодически заплывала ко мне за плечо.
– Форма у вас получается, но она пустая. Видите? – она ткнула деревянным кончиком своей кисточки в мой рисунок в районе желудка Пьетро. – Вам нужно учиться видеть содержание, с ходу ловить смысл. Даже если смысла там нет, вы должны наполнить работу собой, «договорить» за тот объект, что вы взялись представлять на бумаге. Вы должны учиться проникать в суть вещей.
Мы говорили так, словно Пьетро не было в комнате. Словно мы рисовали комод с пустыми ящиками. Иногда я забывала про его некоторые особенности, поэтому, когда мне вдруг делалось неловко за наши с крёстной сухие фразы, мой взгляд становился чуточку испуганным. Пьетро, должно быть, уловил это и, наверное, стал понимать, что в эти моменты речь шла о нём. Но он блестяще владел собой, продолжал не двигаться, и я подумала о том, сколь преисполнен Пьетро уважения к любой работе. Он был кормильцем в их с бабушкой семье и по праву мог этим гордиться.
Полагаю, что я неправильно, по-своему, поняла сказанное крёстной насчёт формы и содержания. Потому что в суть вещей я стала проникать через собственную призму фантазий. Теперь я не просто переносила данные тела Пьетро на лист бумаги, я рисовала конкретный образ, поднявшийся с каких-то тёмных омутов моего сознания. Передо мной стоял гладиатор, уставший от боя, раненый – ещё не настолько, чтобы измученно пасть в ожидании приговора императора, но достаточно серьёзно, чтобы мне кидаться вспаивать, вскармливать его, менять бинты, обрабатывать раны, хотя он всё ещё с достоинством держался на ногах и лишь немного опирался локтем о стену… А одежду ему разорвали в клочья львы, с которыми он сражался… Да, там, куда ткнула кисть Валентины, нужно нарисовать шрамы… Что со мной не так?
Я не хочу ни в коей мере быть вульгарной, особенно описывая такой интимный момент, как рисование обнажённого гладиатора, но как ни старалась я, как ни пыталась вызвать в Пьетро ответное чувство, он не пошевелил ни одним, ни единым мускулом за всё время нашей работы.
После совместного кофе с фруктами Пьетро что-то чинил в сарае, в это время я, оставаясь на террасе, писала письмо маме. Если в общих чертах – рассказала, что всё хорошо, что мы с крёстной не разлей вода, что небо голубое, а солнце яркое. Ни слова о львах. Встал вопрос о доставке меня на почту. Валентина посмотрела куда-то вдаль, как если бы проверяла погоду на вечер.
– Пьетро вас отвезёт и вернёт обратно.
– Я могу и сама, – зачем-то сказала я. – Вдруг у него дела?
Синьора покачала головой:
– Я оплачиваю его время, а также расходы на горючее. Всё в порядке.
Через кухонное окно я наблюдала, как Валентина объяснялась с Пьетро, её руки проделали несколько ловких жестов. Он кивнул, невозмутимо и кротко. Я быстро переоделась в платье, расчесала волосы и нанесла на искусанные губы бальзам. Именно так и отправляются на почту, подумала я, глядя в зеркало. Снаружи донёсся мотор подъехавшего к дому мопеда. Я едва не забыла письмо.
Пьетро встретил меня спиной, сидя на мопеде, его руки упирались в руль, плечи поднялись и замерли в ожидании. Как было сказать ему, что я уже вышла? Долго не думая, я аккуратно умостилась на оставленное для меня место на сиденье и ещё аккуратнее – во имя Отца и Сына и Святого Духа – коснулась Пьетро, будто Святого Грааля. Колеблющиеся мои руки скользнули дальше и обхватили его за широкую талию, преисполненную силы и крепости. Не знаю, законы ли физики виноваты или ещё какие, но удивительная уверенность и спокойствие Пьетро вдруг передались мне через эти касания, утихла дрожь, кровь полилась по конечностям, они перестали быть ватными, и тогда я прижалась уже всем исстрадавшимся своим телом к мощному телу Пьетро. Глаза закрылись. Я прыгнула со скалы в океан после долгого колебания. Сердце тревожилось, работало на износ, но я была согласна на короткую жизнь, если в ней никто и ничто не отлучит меня
