Ознакомительная версия.
– Идите, Саша. Все-таки помните, что я вам посоветовал.
– Что ж… – Она в нерешительности замялась на месте. – Забыть такое трудно… Но я все же не уеду.
– Тогда… – Он взглянул на медсестру, и та с готовностью заявила:
– Ну так я пойду, придержу ее там еще минутку. Но только уж не дольше.
Когда женщина удалилась, Эрдель, не сводя с Александры лихорадочного, чуть затуманенного взгляда, проговорил:
– Если решили остаться, оставайтесь. Но не берите в ближайшее время никаких картин на реставрацию и перепродажу. Слышите меня? Никаких!
Потрясенная, женщина не нашлась с ответом. Ведь то же самое, чуть ли не теми же словами, говорил ей вчера вечером Гаев! Внезапно ее осенило:
– У вас вчера был коллекционер из Риги? Вы знаете его, конечно, его все знают! Гаев!
– Неважно, кто у меня был! – срывающимся шепотом оборвал ее мужчина. – Выполняйте то, что я сказал!
– Вы о картинах с той проклятой выставки? – Теперь она решила не темнить. – Их было всего три. Икинса увезли в Питер перекупщики. Болдини и Тьеполо купил ваш друг Воронов. Они у меня. Сегодня утром мне привезла их Эрика.
– И вы… взяли?!
– Взяла, конечно, и уже начала работу. Ведь я этим живу! Оторвалась только, чтобы съездить к вам. Объясните, в чем дело? Они краденые? Поддельные? Одна или обе?
Секунду ей казалось, что Эрдель готовится сообщить нечто важное. В его взгляде метались такие молнии, что она не сомневалась – сейчас прозвучит и гром, и будут даны ответы на все вопросы. А что Эрдель знает ответы или хотя бы подозревает об истине, было очевидно. Но мужчина, поморщившись, выдохнул:
– Раз уже начали, то что ж… Теперь дела не поправишь! Я поздно узнал… Правда, может, вы нагрешили меньше нас троих, вас судьба помилует. А все же надо было бежать сразу, как я просил.
– Я не могла все бросить по одному вашему слову и бежать неизвестно отчего…
– И я не смог! – Голос Эрделя прозвучал неожиданно твердо, на миг набравшись прежней уверенной силы. – Да, Саша, труднее всего бежать от самого себя. От своих слабостей и страстей… Но я-то хоть знаю, за какие грехи расплачиваюсь, за что заплатил Воронов… А вы…
Не договорив, он сделал отстраняющий жест:
– Уходите!
И вовремя – дверь палаты приоткрылась, в щели мелькнуло покрасневшее от волнения лицо медсестры, устроившей свидание. Александра, поняв, что ждать больше невозможно, торопливо простилась и вышла. Она едва успела сделать несколько шагов и отвернуться к окну, наполовину скрывшись за выступом стены. За ее спиной в коридоре раздался торопливый стук каблуков, и с щелканьем закрылась дверь палаты. Медсестра подошла к Александре и заговорщицки сообщила:
– Еле-еле удержала ее. Сказала, процедуру проводят… Ну, пообщались хоть?
– Да, – нервно оглянувшись, ответила Александра. – Скажите, вчера вечером не вы дежурили?
– Я как раз заступила, а что?
– Кто к нему приходил? Ведь к нему приходили вечером?
– К отцу вашему? – Медсестра отчего-то пришла в замешательство. Пряча глаза, она вымученно призналась: – Да я же не стою на посту, как пришитая. Я по палатам проходила.
Все больше убеждаясь в правильности своей догадки, Александра настаивала:
– Вы не могли не увидеть! Это было поздно, уже после ухода его жены. Кто это был? Мужчина лет пятидесяти? Такой представительный, седой, похож на иностранца?
– Нет! – вырвалось у медсестры прежде, чем та успела сообразить, что проговорилась.
– Так вы его видели все-таки! – воскликнула Александра.
– Это была женщина!
Опешив в первый миг (уж очень крепко она успела убедить себя в том, что вечером к больному приходил именно Гаев), Александра быстро опомнилась:
– А что за женщина? Почему ее пропустили так поздно?
– У меня дела, – сквозь зубы бросила потерявшая терпение медсестра.
Она смотрела то на закрытую дверь палаты, где скрылась жена Эрделя, то на большие часы, висевшие напротив на стене. Как отделаться от визитерши, вцепившейся в нее, она явно не знала, зато предчувствовала, что дело может кончиться скандалом, если из палаты вдруг появится супруга больного. Во всяком случае, Александре думалось, что она легко угадывает ход ее мыслей.
– Просто опишите мне ту женщину, и я сразу уйду! – пообещала художница, так и не услышав более внятного ответа.
– Да чего ради… – буркнула медсестра.
– Я заплачу вам еще столько же, если хотите…
Внезапно переменившись в лице, медсестра пристально взглянула на нее и протяжно произнесла:
– Ой, что-то мне все это не нравится!
– Ничего хорошего, правда! – поддержала ее Александра. – Потому мне и нужно знать, кто к нему приходил.
– А мне потом – по шее?
– Я не скажу, от кого о ней узнала.
– А если суд? – шепотом спросила медсестра, опасливо косясь на дверь палаты. – А вдруг меня свидетелем потащат?! За тыщу-то рублей! Вот, заберите и не трогайте меня больше!
И медсестра в самом деле предприняла попытку всунуть в ладонь Александре скомканную бумажку, извлеченную из кармана широких белых брюк. Художница торопливо отдернула руку:
– Перестаньте, уберите! Ничего я от вас не прошу, никаких неприятностей не будет. Скажите только – что за женщина? Два слова!
Медсестра, спрятав деньги обратно в карман, направилась в сторону поста. Она шла размашистой, хозяйской походкой, и ее широкая спина выражала упрямую решимость настоять на своем и молчать, сколько будет угодно. Александра смотрела ей вслед с безнадежностью. «Ничего не скажет! То ли я слишком мало предложила, то ли та, другая, чем-то ее припугнула. Против Татьяны-то она легко согласилась “дружить”! Кто была та женщина? Эрдель не счел нужным сказать. Почему он молчит, почему?! Никогда между нами не было таких странных недомолвок. И мне не нравятся эти его рассуждения о грехах, о том, что, может, мне еще повезет! Когда это я полагалась на везение?!»
Медлить в коридоре не стоило. Медсестра демонстративно скрылась в ординаторской, сняв с себя всякую ответственность за охрану проблемной палаты. Час посещений несколько минут как закончился. В опустевшем коридоре появилась санитарка с ведром воды и шваброй. Она принялась мыть пол. Татьяна могла выйти из палаты в любой момент. Сколько Александра ни твердила себе, что ничего страшного такая встреча не сулит, тревога не исчезала. «Татьяна знает, по всей вероятности, очень мало, почти ничего. Сама напугана. Ее расспрашивать бесполезно. Эрдель отмалчивается. Смириться и слепо сыграть по его правилам? Странно, почти оскорбительно. Да и – судя по его словам – поздно… Бунтовать против абстрактной угрозы – бессмысленно!» Никогда еще художница не ощущала себя настолько обескураженной.
Миновав пустой пост, она спустилась по лестнице в гардероб, оделась и торопливо вышла на улицу.
К этому часу стемнело. Снег, было закончившийся, вновь пошел, но теперь сыпал редко, будто неохотно, сквозь сон. И вечерние улицы казались сонными, несмотря на людей – торопящихся домой, наполняющих метро, магазины, на поток машин, непрерывной огненной рекой льющийся по проспекту, которым шла задумавшаяся женщина. Москва часто казалась ей, коренной столичной жительнице, двойственным городом – сквозь понятный, рациональный, легко постижимый внешний слой сквозил второй, непредсказуемый, живущий в своем темпе и по своим законам. Так и сейчас: откуда в седьмом часу вечера, в предпраздничной горячке за неделю до Нового года, вдруг взялось в воздухе это медлительное умиротворение, созерцательность большого сонного кота, грезящего, глядя суженными янтарными глазами на пламя свечи, горящей в темной комнате? Как будто что-то невидимое само по себе жило и дышало на этих улицах, где снег мгновенно превращался в сырую слякоть, где от бесконечной череды светящихся окон и вывесок он не был белым – только алым, голубым, зеленым, желтым… Александра остановилась, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, звучавшему вне связи с окружающим миром. Она забыла об Эрделе и его жене, о медсестре и вчерашней загадочной посетительнице больницы, которую никто не пожелал выдать.
«Почему я так нехорошо, неспокойно живу? – спросила себя Александра, глядя, как оранжевый в свете фонарей снег медленно порхает в оцепенелом безветрии. – Почему я не могу жить просто, как многие другие? Прошел день, и спасибо. Заработала немного денег… Попыталась нарисовать картину, перевести статью, что-то написать, меня ведь давно просят… Каталог к выставке составить… Получать от этого удовольствие, даже испытывать счастье – ведь я умела так жить прежде, совсем еще недавно, почему же сейчас все это кончилось? Я ничему не могу порадоваться от души, все какой-то червяк к сердцу присасывается… Вот, все эти люди, которые сейчас спешат мимо, – разве они настолько уж счастливее, спокойнее живут, богаче, веселее? А все же мне кажется именно так!»
Она вспомнила, как в детстве, в деревне, куда они с родителями ездили отдыхать и где снимали дом, за неимением дачи, старушка, мать хозяйки, долго разглядывала ее однажды, а потом загадочно произнесла: «Ты, девка, счастливая не будешь, ты вода каламутная!» Эти загадочные, наполовину непонятые слова напугали и озадачили десятилетнюю Сашу так, что она даже не решалась спросить кого-то из взрослых о значении слова «каламутная». После она узнала, что это значило всего-навсего «бурная», «буйная», то есть это можно было бы воспринять как комплимент своему живому, непокорному характеру. Но Саша уже тогда чутьем уловила звучавшее в голосе степенной старухи осуждение.
Ознакомительная версия.
