— Ничего, я напрягусь!
— Вы хотите знать, сколько вам досталось денег?
— Ну хотя бы это… Что там — в заначке?
— У вас же есть полный перечень — контрольки, пакеты акций, документация на недвижимость, реквизиты депозитов… Ну и то, что в обороте в игре на бирже, на чем мы гэкаошную сметану навариваем.
— Ну а точнее? Какие-то цифры?
— Считать надо, — уклончиво ответила она. — И вот что, деточка. Я понимаю, что сыплю соль на ваши свежие раны и это еще болит, но вы это должны знать точнее, чем кто-либо из нас. Туманский сильно темнил, и мне до сих пор неизвестно, сколько времени он предполагал пробыть в нетях, вне пределов отечества, когда предполагал вернуться.
— Максимум полгода, — припомнила я не без усилий.
— Похоже, так. Нострик это подтверждает.
— Какой еще «нострик»?..
— Нострик — это как бы кличка, от Нострадамус.
— Чего?!
— Ага! — Она смотрела на меня с любопытством. — Значит, вы про наше «бомбоубежище» не в курсе?
— Это вы про этот… аналитический центр? Где-то возле Рижского? Туманский, кажется, говорил, что, если случится какой затык, там помогут.
— С этого и начинать надо было! А не с пожарников.
Повез меня Чичерюкин на своей «Волге», Белла сказала, что на экскурсии у нее времени нет. Несмотря на то что был еще день, на улицах врубили фонари: в этом метеорологическом бардаке, который обрушился на Москву, можно было ослепнуть. В последнем припадке зима швырнула на мартовскую столицу все, что оставалось в ее арсеналах, — липкий мокрый снег вперемешку с дождем.
Михайлыч, поругиваясь сквозь зубы, время от времени выбирался из «Волги» и очищал застревавшие «дворники». Я изнывала от любопытства и полного обалдения, потрясенная кардинальными переменами, происшедшими в нем за пару дней, в кои я его не видела. Мне и присниться не могло, что наш суперзащитник может быть таким. Он напрочь сбрил сусанинскую бороду, подровнял усы, избавился от прически «под горшок», обзаведясь дипломатическим пробором в каком-то парикмахерском салоне. И стал похож на боксера-полутяжа, празднующего очередную викторию в кулачном бою. Серые глазки его излучали снисходительность победителя.
От него пахло тонким дорогим парфюмом, с горчинкой.
Не могу утверждать, что достиг генеральской вальяжности, но его офицерство, принадлежность к службам словно возродились по новой и сквозили во всем: от выправки до манеры почтительно склонять голову к даме, то есть в данном случае — ко мне. В общем, слуга царю, отец солдатам…
Оболочку он тоже поменял. Избавился от ношеной дубленки типа кожуха, волчьей шапки и унтов. На нем было мягкое коричневое пальто-реглан модного покроя, почти до пят, итальянская шляпа с узкими полями, в небрежном распахе пальто просматривался классный костюм цвета темной ржавчины, умело подобранный галстук брусничного отлива подчеркивал безукоризненную белизну сорочки. Все это настолько гармонировало с его ржаными, как солома, хотя и побитыми сединой волосами на голове и темно-соломенными усами, что сомнений быть не могло: к его переобмундировке приложила руку Элга. Во всяком случае, прежний Чичерюкин в такую слякоть вряд ли обулся бы в полированно матовые, красноватые башмаки, а предпочел бы свои растоптанные мокроступы.
Но больше всего меня потрясла янтарная, под цвет очей мадам Станке, заколка на его галстуке.
Я не вытерпела.
— Ну и как оно, проводили Карловну, Кузьма Михайлыч? — невинно поинтересовалась я. — До порога ее хаты? Или все-таки переступили порожек?
— Тема закрыта. Развитию не подлежит, — не дрогнув бровью, ответил он.
— А что это с нею случилось? — не унималась я. — Звонила, что простуда, на службу не выйдет… Может, это в каком-то смысле переутомление, а? Вы ее случайно не… обидели?
— Без комментариев, — пробурчал он и сменил тему:
— Вот он, доехали.
Мы прокатили по какому-то проулку за товарной станцией, мимо бетонного забора контейнерной площадки с мачтами освещения и причалили к довольно гнусной трехэтажке железнодорожного типа с почерневшими от возраста и сажи кирпичными стенами, окнами, закрытыми щитами. Рядом со зданием стояли микроавтобус, «Ока» и мотоцикл под брезентом.
— Тебе туда, — кивнул Михайлыч на вход. — Вниз по лестнице, там звонок. Они предупреждены.
— А вы не пойдете?
— Я подожду. Там такой гадюшник, любого обсмеют и дураком выставят! Это Викентьевна своих тимуровцев обожала, облизывала, чуть не молилась на них. А я не люблю, когда из меня попку делают! Серверы, сайты, Интернеты… Так что посижу!
Он вынул из бардачка пачку газет и уткнулся в них носом.
Я спустилась по бетонной лестнице в подвал. По стенам змеились бронированные электрокабели. Над металлической дверью была коробочка телекамеры. Я позвонила, в двери что-то щелкнуло, и она отворилась.
Я спустилась еще на несколько ступенек. Похоже, тут действительно когда-то было здоровенное бомбоубежище, судя по низким сводам и тамбуру-шлюзу с двойными дверьми сейфовой толщины со штурвальными закрутками изнутри.
Где-то шелестела вентиляция, в воздухе пахло озоном, в помещении стояло призрачно-серое сияние от множества мониторов, свет горел только над небольшим столиком, вокруг которого сидели четверо, дулись в преферанс.
— Проходите, мадам, здесь не кусаются! — обернулся один из них.
То, что все тут оборудовала прежняя Туманская, объяснять было не надо. Здесь все было в ее излюбленном духе — темно-синие стены, серый ковролин на полу, много холодно-белого, от заказной мебели до стеллажей. У двери в напольной вазе стояло такое же бонсаевское деревце, как и в ее кабинете.
В конце помещения было две выгородки — рабочие отсеки со столиками, на которых стояли компьютеры. Но основная машинерия была выстроена на длинном столе-стойке, который протянулся вдоль стены.
В углу был оборудован бар, стеклянно-никелевый, с установкой «эспресо» и тремя высокими сиденьями.
Эти типы сосредоточенно шлепали картами и не обращали на меня никакого внимания. Как их Чич называл? Тимуровцы? Он был прав, поначалу мне показалось, что они действительно совсем пацаны, один так вообще выглядел, как псих-рокер — с серьгой в ухе, в бандане, из-под его косухи выглядывала цыганская красная рубаха.
Я сбросила шубу и сказала:
— Кончайте базар, суслики! Кто из вас Нострик?
— Слушай, чего им еще надо? — сказал один из сопляков. — Я сводку по «сегодня» у Беллы уже скачал…
— Всем — брысь! — вскинулась от стола белокурая, пышноволосая, как у девушки, голова. — На весла, рабы! Теперь нашей галерой вот эта дама рулит! Так что гребем дальше. Хотя бы вид сделайте! Изобразите трудовые усилия. А то тетя вас накажет.
Все расползлись по своим отсекам. Нострик сидел в каком-то чудном кресле на колесиках, ловко оттолкнулся от стола и покатил вдоль стойки, почти не глядя, что-то выключал и включал. Тормознул передо мной.
— Нострик я только для тех, кому выдано позволение на треп, мадам! Для вас и прочих — Борис Сергеевич Тропарев. Чем обязан?
— Еще не знаю, — сказала я, закуривая. — Но, в общем, будем знакомы, Борис Сергеевич. Позвольте представиться. Елизавета…
— Елизавета Юрьевна Туманская, — подхватил он. — В девичестве Басаргина. Двадцати семи лет. «Торезовка». По гороскопу Телец. День рождения шестого мая. Место рождения, кажется, Кимры? О родителях информации еще нет. Дед — действительный член Сельхозакадемии, лауреат и прочее… Что-то по генетике.
Он бесцеремонно разглядывал меня. Я обманулась насчет его детскости — глаза у него были старые, мудрые. Если он и моложе меня, то ненамного. В нем было что-то клоунское. Пышная грива почти белых волос — как парик у рыжего на арене. Узкое бледное лицо, странно прозрачное, истонченное, какое-то квелое, словно он никогда не бывал на солнце, прорезала линия рта, изогнутого в постоянной ухмылке. Он был тощенький, костистый, с острых плеч его свисала вязаная серая кофта с костяными пуговицами. На коленках джинсов были нашиты затертые кожаные латки. Впрочем, все это поначалу я не очень разглядела, пораженная его глазами. Громадные, как озера, они, казалось, не могли принадлежать этому худенькому тельцу. Глаза эти не просто проницали, они с непреодолимой силой затягивали в свою темную бездонность, завораживали. Что-то похожее я видела у отроков на фресках в нашем монастыре. Такую же иконность. Что-то такое, что не имело отношения к земному. Как будто он знал нечто, чего не дано знать никому. И в то же время в них было что-то виновато-пришибленное, как у собаки со сломанной лапой.
— Я ожидал что-то более уродливое, — сказал он вдруг. — Приятно, что ошибся. Прошу за мной!
Он снова развернул свое кресло и покатил к стойке с мониторами.
— Ты что выпендриваешься, Тропарев? — проворчала я, шагая вслед. — Устроили тут катание на роликах! Ходить не можешь, что ли?
