Мы пошли домой, надеясь, что Сид не проснулся; по правде сказать, мы даже на это рассчитывали — ведь Провидение о нас заботилось непостижимым образом, и по всему было видно, что нашим заговором оно пока что довольно. Но тут вышла небольшая заминка. Было темно, мы ползли по крыше пристройки, по самому краю. Я полз первым и на полпути к нашему окну присел на корточки, очень осторожно — хотел нащупать гвоздь, который торчал поблизости: я на него несколько раз уже садился, да так, что на другой день и вовсе ни на чем сидеть не хотелось. И тут сверкнула молния, осветила все ярко-ярко, и — здрасьте: Сид на нас в окно смотрит!
Мы влезли в наше окно, сели и стали шепотом совещаться. Надо было что-то делать, а что — непонятно. Том и говорит, что по большому счету это пустяки, но все равно нам сейчас лучше сидеть тихо. Вот если бы Сида отправить подальше — на ферму к дяде Флетчеру, за тридцать миль отсюда, недельки на четыре, — тогда нам никто не будет мешать и заговор пойдет как по маслу. Сид, наверное, пока ни о чем не догадался, но теперь начнет за нами следить и скоро все разнюхает.
Я и спрашиваю:
— Том, когда ты попросишь тетю Полли отправить Сида отдохнуть? Завтра утром?
— А зачем просить? Так дело не пойдет. Она сразу начнет спрашивать, с чего это я вдруг стал так заботиться о Сиде, и заподозрит неладное. Нам нужно что-нибудь такое подстроить, чтобы она сама Сида отправила подальше.
— Вот и придумывай — это как раз по твоей части.
— Надо пораскинуть мозгами. Наверняка это дело можно уладить.
Я начал было раздеваться, а Том говорит:
— Не надо, будем спать в одежде.
— Это еще зачем?
— На нас только рубашки и нанковые штаны, они высохнут за три часа.
— А зачем их сушить, Том?
Но Том уже слушал у двери, храпит Сид или нет. Потом прошмыгнул к нему в комнату, схватил одежду Сида и вывесил за окно, под дождь, а когда она вымокла насквозь, отнес обратно, а сам лег спать. Тут я все понял. Мы прижались друг к дружке, натянули на себя одеяла — было не очень-то приятно, но нужно было терпеть. Том молчал-молчал, думал-думал, а потом говорит:
— Гек, я знаю! Знаю, где можно заразиться корью. Все равно мы рано или поздно ею переболеем — так лучше мне заразиться сейчас, когда она может пригодиться.
— Зачем?
— Если в доме корь, тетя Полли не разрешит Сиду и Мэри здесь оставаться, а отправит их к дяде Флетчеру — больше некуда.
Только я услышал про этот план — мне сразу тошно стало. Я и говорю:
— Не надо, Том! Никуда твой план не годится! А вдруг ты умрешь?
— Умру? Ты что, спятил? Никогда еще такой ерунды не слышал! От кори никто не умирает — только взрослые и совсем маленькие дети.
Я перепугался, стал его отговаривать. Старался как мог, но все впустую — уж очень Тому этот план был по душе, и он во что бы то ни стало хотел попробовать, а меня просил помочь. Ничего не поделаешь, пришлось согласиться. Том рассказал, что нам нужно сделать, и мы заснули.
Проснулись мы уже сухими, а у Сида — вся одежда мокрая. Он уже собрался идти жаловаться на нас, а Том ему: пожалуйста, хоть сейчас, вот и посмотрим, кому из нас больше поверят: ведь наша-то одежда сухая! Сид и говорит, что не был на улице, зато видел, как мы выходили. А Том ему:
— Как тебе не стыдно! Опять ты за свое! Вечно ты ходишь во сне: как примерещится что-нибудь — ты и думаешь, что это правда! Неужели не понимаешь, что тебе это все приснилось? Если ты не ходил во сне, почему тогда твоя одежда мокрая, а наша — сухая?
Сид совсем запутался, ничего не мог понять. Думал он, думал, трогал нашу одежду, да так ничего и не придумал. Да, говорит, теперь понятно, это был просто сон, только уж очень похожий на правду — он отродясь таких не видел! Заговор был спасен, все опасности — позади, Том и говорит: вот видишь, теперь ясно, что Провидение нами довольно. Он был просто в восторге от того, как Провидение охраняет наш заговор и заботится о нем непостижимыми путями, сказал, что на нашем месте кто угодно бы поверил в чудо. Я и сам поверил. Том решил всегда слушаться Провидение, и благодарить его, и стараться все делать как надо. А после завтрака мы пошли к капитану Гарперу, чтобы заразиться корью, — и у нас получилось, хоть и не сразу. А все потому, что мы за дело взялись не с того конца. Том зашел в дом с черного хода, поднялся в комнату, где лежал больной Джо, но только собрался лечь к нему в кровать — и тут вошла мама Джо с лекарством, увидела Тома, да как испугалась и говорит:
— О боже, ты-то как здесь очутился? А ну иди отсюда, глупый мальчишка, — разве ты не знаешь, что у нас корь?
Том стал было объяснять, что просто пришел узнать, как Джо себя чувствует, но миссис Гарпер его не слушала, а все гнала и гнала к двери, пока не выгнала совсем. И говорила при этом:
— Скорей беги, спасайся! Ты меня напугал до смерти, а тетя Полли никогда в жизни мне не простит, если ты заболеешь. И сам будешь виноват: почему не зашел через парадную дверь, как все порядочные люди? — И захлопнула дверь у Тома перед носом.
Но Том теперь знал, что нужно делать. Через час он отправил меня к Гарперам — постучаться в парадную дверь и ждать там маму Джо: кроме нее, открывать было некому — детей из-за кори отправили к соседям, а капитан ушел по делам; и пока я стоял с ней на крыльце да расспрашивал ее о Джо (сказал, что меня вдова Дуглас просила узнать), Том опять пробрался с черного хода к Джо, лег к нему в кровать, накрылся одеялом, а когда вошла мама Джо, она чуть в обморок не упала от ужаса, так и рухнула на стул; а потом заперла Тома в другой комнате и дала знать тете Полли.
Тетя Полли перепугалась до смерти, у нее едва сил хватило, чтобы собрать вещи Сида и Мэри. Но уже через полчаса она их выпроводила из дома — переночевать в таверне, а в четыре утра отправляться в дилижансе к дяде Флетчеру; потом забрала Тома, а меня на порог не хотела пускать; она обнимала Тома, и плакала, и обещала из него выбить всю дурь, как только он выздоровеет.
Я пошел в дом вдовы на Кардиффской горе и все рассказал Джиму, а он и отвечает, что план отличный и удался на славу. Джим ни чуточки не волновался: сказал, что корь — это пустяки, все ею болеют и каждый должен заразиться рано или поздно, так что я тоже успокоился.
Через день-другой Том слег, послали за доктором. Без Тома мы с Джимом не могли устраивать заговор — пришлось нам все дела отложить; вот, думаю, пришла пора малость поскучать — да не тут-то было. Едва Том слег, ему дали лекарство Джо Гарпера, чтобы корь вывести наружу, — и тут оказалось, что никакая это не корь, а самая настоящая скарлатина. Тетя Полли как услышала — побелела вся, схватилась за сердце и не удержалась бы на ногах, если б ее не подхватили. А вслед за ней и весь город переполошился — не было в округе ни одной женщины, которая бы не боялась за своих детей.
Зато мне теперь некогда было скучать — и слава Богу; я-то скарлатиной уже болел, говорят, едва не сделался слепым, лысым, глухонемым дурачком, — так что тетя Полли только рада была, что я могу приходить ей помогать.
Доктор у нас хороший, старой закалки, трудяга, не из тех, кто бездельничает и ждет, пока болезнь разыграется вовсю, — нет, он пытается болезнь опередить: сразу и кровь пустит, и пластырь наклеит, и вольет в тебя целый ковш касторки, да еще ковш горячей соленой воды с горчицей, так что у тебя все внутренности переворачиваются, а потом сядет как ни в чем не бывало и станет думать, как тебя лечить.
Тому становилось все хуже и хуже, ему перестали давать есть, а в комнате закрыли все окна и двери, чтобы стало жарко и уютно и чтоб лихорадку подогреть как следует; а после перестали давать пить — только ложку разваренного хлеба с сахаром через каждые два часа, чтоб во рту не пересыхало. Ясное дело, ничего хуже не бывает: ты помираешь от жажды, и все пьют вкусную холодную воду, а тебе не дают, а между тем она тебе нужна, как никому другому. Том и придумал такую штуку: когда не мог больше терпеть, он мне подмигивал, а я улучал минутку, когда тетя Полли отвернется, и давал ему напиться вволю. Так-то оно лучше стало — я смотрел во все глаза, и стоило Тому подмигнуть — я его тут же поил. Доктор сказал, что для Тома вода сейчас — яд, но я-то знаю: когда весь горишь от скарлатины, тебе уже все равно.
Том лежал две недели, и было ему очень худо. И вот однажды ночью он начал слабеть, и слабел очень быстро. Ему становилось хуже и хуже, он был без памяти да все бредил, бредил и с головой выдал наш заговор, но тетя Полли себя не помнила от горя и совсем его не слушала, а только сидела над ним, и целовала его, и плакала, и смачивала ему лицо влажной тряпочкой, и говорила, что не вынесет, коли он умрет, и как она его любит, и жить без него не может, и что без него станет пусто и одиноко. Она называла Тома всякими ласковыми словами, что приходили в голову, и просила, чтоб он посмотрел на нее и сказал, что узнаёт, а Том не мог. А когда он стал шарить вокруг себя рукой, и наткнулся на тетю Полли, и погладил ее по щеке, и сказал: «Это ты, старина Гек!» — она стала сама не своя от горя и так плакала и причитала, что я не выдержал и отвернулся. А утром пришел доктор, посмотрел на Тома и говорит тихо так, ласково: «Что Господь ни делает — все к лучшему, мы не должны роптать». А тетя Полли… нет, не могу дальше рассказывать — на нее смотреть было больно до слез. Доктор подал знак, и вошел священник, и начал молиться, а мы все стояли молча у кровати и ждали, а тетя Полли плакала. Том лежал тихо-тихо, с закрытыми глазами. Потом открыл глаза, но, казалось, ничего вокруг не видел — просто взгляд блуждал по сторонам, а потом остановился на мне. И тут один глаз закрылся, а второй как начал жмуриться, щуриться, дергаться, и вот наконец у Тома получилось — он подмигнул, хоть и совсем криво! Я бегом к ведру с холодной водой, говорю: «Держите его!» — а сам подношу Тому кружку к губам. Том начал пить жадно-жадно — первый раз за весь день и всю ночь удалось его напоить как следует. Доктор сказал: «Бедный мальчик! Теперь давайте ему все, что он захочет, — ему уже ничего не повредит».
