Николай Леонов - Агония

- Париж, Ницца, - Даша прикрыла пухлые губы платочком, чихнула. Апартаменты для уличных байстрюков.

- Паненка, - Корней тоже прикрыл рот платком, кашлянул.

- Не знаю такой. Меня Дарьей зовут, запомни, Корней, твердо: Дарья Латышева.

Хан, поставив в углу тяжелые чемоданы, смотрел на запустение и грязь равнодушно, а разговора, казалось, вовсе не слышал.

- Гражданка Латышева, убедительно прошу пыль вытереть, пол помыть, тихо сказал Корней. - Нам тут жить несколько дней. В дружбе и согласии. Человека, Даша, не в праздник проверяют, - он улыбнулся, зубы у него были белые и ровные. - Будни, девушка, - проверочка надежная. Потерпи, родная, потерпи.

Корней и Даша рядом смотрелись. Он - матерый, крепкий и поджарый, одетый дорого и неброско, она - молодая, сегодня непривычно нервная, с гордой осанкой, одетая под барышню из бывших. Вот обстановка тут была для них неподходящая - ни в цвет, ни в лист. А Хан, прислонившийся к косяку, будто родился и вырос тут, костюм без фасона, цвета неопределенного, сапоги с обрезанными голенищами.

- Хан, печку растопи, воды для Даши согрей, - Корней кивнул на дверь. - Идем покажу, где что.

Они вышли в палисадник, обогнули домишко. Корней указал на колодец и ведра.

- Инструмент на чердаке, да у тебя и свой имеется, - сказал Корней. Петли, запоры проверь, смажь, сделай как следует. Девку из дома не выпускай, шальная она.

- Вязать? Иначе не удержишь, как ни кличь ее, а Паненка... - ответил Хан.

Корней взглянул испытующе, ну, мол, говори дальше.

- Она не заложит, а решила сбежать - сбежит. Баба с возу...

- Разумно, - согласился Корней, а про себя добавил: "Кабы я ее не любил", - кивнул, направился на улицу. - К вечеру вернусь.

За штакетником раздался дробный кашель, у поваленной калитки остановился Савелий Кириллович, перекрестился и сказал птичьим голосом:

- Здравствуйте, люди добрые.

Корней шагнул широко, схватил старичка за грудки, от бешенства слова выговорить не мог. Берег эту хату, как последний патрон, никто не знал о ней, ни одна душа. Вот он, мухомор-трупоед, след в след пришел. Корней силенку не рассчитал, и Савелий Кириллович, слюну по подбородку пустив, уронил голову на грудь. Корней его встряхнул, дал пощечину, старик завалился в лебеду. Хан одной рукой поднял незваного гостя, держал за воротник, будто полюбоваться им предлагал.

- Ребятишки тебя просят. Корней, послезавтра к батюшке на вечерню, Савелий Кириллович говорил твердо, хотя глаз и не открывал. Ясно стало, что его хрипы и обмороки - одно надувательство.

- Кто послал?

- Люди, - старик открыл глаза и перекрестился.

- Кто адрес дал?

- Люди, Корнеюшка. Умен народ незаурядно, - старик засеменил на улицу, не попрощался.

Корней повернулся к Хану, хотел спросить, что это творится на земле, но сказал другое:

- Скоро, Хан, только блохи прыгают, - взял его за плечи, оглядел, примерился плечом к плечу, наступил на сапог, поставил свой ботинок рядом. - Жди, - и ушел.

Даша ни перчаток, ни шляпки не сняла, ходила по корявым половицам, минуя середину комнаты, девушке виделся Сынок с ножом в спине, из-под бледной щеки лужица темная расползается.

Хан поставил ведра с водой на пол, опустился на колени, заглянул в печь и мгновенно бросился на пол, перевернулся, встал на ноги. Кочерга со свистом врезалась в печную дверцу, расколола ее. Даша смотрела на Хана без страха, с открытой ненавистью, держала кочергу крепко, явно намереваясь напасть вторично.

- Есть в тебе силенка, - Хан улыбнулся, вроде не придавая значения попытке убить его. - Мастера дерьмо, - он поднял осколок дверцы, - мою работу ты бы не перебила, - он провел пальцем по излому, скривился презрительно. - Брось железку, перчаточки испачкаешь.

Даша, поняв, что ей с Ханом не справиться, швырнула кочергу в угол, светлая перчатка была в саже и ржавчине.

- Руки испачкаешь - век не отмоешь, - Хан поднял кочергу, поставил ее к печке.

Даша сорвала перчатки, тоже швырнула в угол, повернулась уходить. Хан молниеносным броском преградил дорогу.

- Далеко?

Даша замахнулась, ударить не успела, в глаза брызнуло черным и ярким, в голове затрещало, казалось, за спиной рвали полотно. Она покачнулась, но Хан взял ее за плечи. Лицо его, будто отраженное в воде, размывалось и кривилось.

- Еще раз вздумаешь, руку оторву, - Хан двумя пальцами сжал ее локоть. - Вот здесь.

Она увидела черные пустые глаза, первый раз в жизни испугалась и неожиданно заплакала. Лицо от пощечины горело, в затылке бухало, в локоть, который сжимал уголовник, словно воткнули толстую иглу. Хан подвинул стул, широкой ладонью вытер пыль, усадил девушку, поднес ей ковш с водой, холодной до ломоты в зубах.

- Ты далеко собралась?

- В центр надо, по делу, - сломленно ответила Даша, заставила себя поднять голову. - Тебя все одно зарежу.

- Раз вернешься, иди, - Хан пожал плечами и отошел. - Вертайся быстрей, до Корнея. Он, полагаю, до вечера обернется. Пожрать, выпить принеси. Деньги есть?

Даша с первого дня не понимала этого красивого замкнутого парня. Не поняла и сейчас как же он, имея за спиной покойника, да еще милицейского, отпускает ее? А если она наведет?

- Ты, Дарья, жизнь любишь, - сказал Хан, снимая топором с полена лучину для растопки. - Ты послезавтра вечером Корнея одного не отпускай, с ним увяжись обязательно.

- Куда? - не удержалась от вопроса Даша.

- Люди просили его к батюшке на вечернюю службу. Тебе там непременно быть надо, людям на глаза показаться - Хан выложил из лучины колодец, запалил печку, подбросил тонких полешек, прислушался и удовлетворенно сказал: - Тянет, старушка-печушка.

Даша не ответила и вышла.

После приступа Костя Воронцов оправился. Мелентьев, хоть со службы и не уходил, чисто выбритый, подтянутый, разгуливая по кабинету, говорил ясно и четко, выделял ровные паузы после каждой фразы:

- По различным каналам поступают данные, что клиентура наша готовится к воровской сходке. Ожидается вся элита, то есть ворье в законе. Необходимо все уточнить, время и место, окружить, взять всех до единого. Дело это сложнее сложного, но ребятишки собираются. И пароль у них будет, и запасные отходы, и люди для перекрытия. Оцепление, грузовики с солдатиками - все это не годится. Костя, я для тебя все выверю, просчитаю до ювелирной тонкости.

- Но? - спросил Костя.

- Для этого мне нужна связь с Дарьей Латышевой. Один Сурмин мало чего стоит, - Мелентьев собрался продолжить, его прервал телефонный звонок.

- Слушаю, - сняв трубку, сказал Костя.

- Здравствуй, начальничек, - несмотря на тон, он сразу узнал Дашу. Ты по служаночке своей не сохнешь случаем?

- Здравствуй, Даша, - Костя удивился своему спокойствию. - Очень хочу тебя увидеть. Сегодня...

- Очень-очень? - Даша начала смеяться, серебро зазвенело, смолкло, словно скупец хотел швырнуть горсть, две монетки уронил и пальцы судорогой свело. - Ты моложе и глупей не нашел парня? Кого ты к Корнею послал?

- Встречу, встречу назначай, - шептал Мелентьев. - Где она сейчас?

- Даша, ты откуда говоришь? - голос у Кости треснул, обернулся хрипом.

- Зарезали твоего парнишку, - звонко сказала Даша. - Сходка послезавтра... у батюшки... во время вечерни...

- Как зарезали? - Костя взглянул на Мелентьева, прижал трубку плотнее, но она лишь гудела и жалобно попискивала.

Глава одиннадцатая

НАКАНУНЕ

Потолок был далеко-далеко, стены к нему тянулись, как сосны к небу, когда глядишь на них лежа на полянке. Почему Косте такое вспомнилось, вроде бы он под соснами никогда в жизни не разлеживался?

Он лежал на диване в своем кабинете, сердце притаилось, но Костя знал уже: обманывает, ждет, чтобы шелохнулся. Он хитро улыбнулся, облизнул губы, пошевелил пальцами ног, затем рук, чуть повернул голову. Мелентьев смотрел в окно, будто затылком видел, говорил монотонно, противным скрипучим голосом:

- Помрете, Константин Николаевич, - меня непременно посадят. Возможно, разобравшись, и выпустят, однако жизнь моя станет неинтересной до ужаса, он умышленно говорил на блатной манер, пытаясь Костю отвлечь от мрачных мыслей и дать время прийти в себя. - С высоты вашего щенячьего возраста я пожилой, может, и старый даже, объективно же я в расцвете лет, жениться собираюсь. У меня любовь, а вы на меня поплевываете, лечиться не желаете. Эскулапы же предполагают, что с вашим сердчишком даже пишбарышней опасно работать, а вы за бандитами гоняетесь.

- Уволю тебя как элемент чуждый, да и свидетель ты для меня опасный, осторожно сказал Костя.

- Да, любовь, - Мелентьев вздохнул необъятной грудью. - Кто ее только выдумал! Поверишь, иду домой, как гимназист обмираю: вдруг ушла, нету моей золотоволосой. Исчезла. Привиделась. Ну, скажи, мальчуган, как придумать-то можно, чтобы сыщик Мелентьев втюрился в Корнееву бабу.

- Поднимусь, морду набью...

- Она мне работать мешает, все думаю, думаю, даже разговариваю. Поверишь, вслух разговариваю. Нам обоим лечиться надо, только по разным больницам. Тут ты меня опять обскакал, надорвал сердце, защищая свой пролетариат. Я же двинулся на почве пережитков средневековья.