— Извините! — не унимался вежливый пенсионер.
— В Соединенных Штатах я бы с вас за это содрал! — пригрозил Венечка, уже на ходу оборачиваясь. — Поразводили, понимаешь, друзей человека! — бурчал, усаживаясь рядом со мной. — Влюблены в них, как в детей, понимаешь! А по весне, после снега, в центре все тротуары в дерьме!
Аякс длинно и точно сплюнул прямо под ноги проходившей мимо стайке девушек, заголосил жалостно:
— Ой, милые, простите вы меня, старика слеподырого!
Девчонки, с визгом шарахнувшиеся было врассыпную, обозвали его идиотом и зацокали каблучками дальше.
Я спрятала улыбку и спросила его строже некуда:
— Ты когда, старый хабальник, хамить перестанешь?
— Что за день, Танюх, а? — Вениамин поднял губы к носу и тряхнул головой. — Хищники нападают, девчонки обзываются, ты какие-то странные вопросы задаешь! Нет! Сегодня надо быть осторожнее! Как бы не вышло чего! А знаешь, какое есть наипервейшее средство против такой вот бытовой невезухи? Не знаешь! Открою секрет за твое доброе ко мне отношение. Пользуйся, Татьяна, и вспоминай с благодарностью старого бомжуху, потому как средство это — верное!
Аякс с удовольствием посмотрел на бутылки и повернул ко мне красное, обветренное на всю жизнь лицо.
— Надо запастись «квасом» и засесть дома. Запереться на все задвижки и не открывать никому, ни под каким предлогом, слышишь, это очень важно!
Аякс, не отрывая от меня посуровевшего взгляда, сморщился и потряс в воздухе бутылкой.
— Посиживать и употреблять постепенно, не торопясь, так, чтобы к вечеру нажраться как свинья. Утром встанешь — невезухи как не бывало! Я тебе говорю! Проверено! И вокруг-то все сразу другое, лучше, а если еще на опохмел души что припасено и суетиться для этого нужды нет, ну, тогда черт возьми просто!
Вениамин сноровисто сбил с бутылки пробку об край скамейки и, дунув по обычаю на полезшую из горлышка пену, протянул пиво мне.
— Держи, Танюха, с первым сентября тебя!
Я, отказываясь, покачала головой.
— Да что-о ты! — зашелся он в деланом возмущении, но, видя мою непреклонность, сдался, вежливо удивившись. — Это что ж получается, оба пузыречка — мне?
— Пей, — говорю ему, глотающему слюни, — без этикета! У кого жабры пересохли?
— У меня, Танечка, ох, у меня! — Он, облизнувшись, как пес на колбасу, воткнул горлышко себе в рот и, зажмурившись от удовольствия, забулькал медленными, блаженными глотками.
Я успела закурить, пока он одолевал половину.
— О-ой! — Перевел дух, обтер горлышко ладонью. — Как господь бог по душе босиком прошел! — проговорил медленно, истово.
Глянул на меня, передернул плечами:
— Как ты такую гадость куришь?
— Да пошел ты! — огрызнулась я беззлобно.
— Пошел, да, твоя правда! — с готовностью согласился он и присосался ко второй порции.
Пустая бутылка нашла место в кармане его мятого, но чистого пиджака. Тряпочкой он вытер нос и слезящиеся глаза, махнул ею на ветер и, милостиво согласившись:
— Так и быть, давай и я побалуюсь! — потянулся за сигаретой. — Как живешь-то, красавица? — поинтересовался, принюхиваясь к дыму. — Век тебя не видал. Последний раз, помнишь, ты, огорченная чьей-то смертью, была в наряде рваном? Жара еще стояла, аж уши в трубочку сворачивались на солнцепеке, помнишь?
Я разглядывала его седую, давно не стриженную шевелюру, красную шею в сетке крупных морщин и вспоминала. Да, правильно, напряг такой у меня тогда был. И вспомнила окончательно — возня с Синицыными. Шадов и «Рай», Наташа. Позвонить надо ей как-нибудь, что ли, узнать, что нового, потрепаться о пустяках с бывшей подружкой. Эпизод из этого лета, длившийся то ли два, то ли три дня от силы. От милиции тогда, благодаря стараниям Наташкиного отца, отбоярились быстро.
— Живу, Венечка, по-своему. Как получается, так и живу. Но стараюсь жить красиво.
— Правильно! — одобрил он, затягиваясь. — Надо так, чтобы в радость было! А ты радоваться можешь, за что тебя и уважаю!
Ах ты, старый бродяга!
— Еще один секрет хочу тебе открыть, но только ты смотри — никому, до времени! Женюсь я!
Ого! Аякс за ум взялся на старости лет! Или из ума выжил?
— На ком?
Ничего более умного я, удивленная, не смогла спросить.
— На женщине! — пожал он возмущенно плечами. — На ком же еще! Вот, к холодам женюсь обязательно. У тебя на примете никакой подходящей кандидатуры нет?
Меня смех разбирал, который надо было преодолевать, и мозги, приведенные удивлением в состояние легкого ступора, с трудом ворочались под волосами. Сидеть и молча дожидаться ответа для Аякса было противоестественно, особенно сейчас, в преддверии второй бутылки пива.
— Жениться, Татьянка, надо всегда по времени года, ты это учти на будущее, верно говорю. Потому что…
— Подожди, — перебиваю его бесцеремонно и озадаченно, — я что-то не пойму, невеста у тебя есть или нет?
Аякс хрюкнул, возмущенный моим скудоумием.
— Если б была, зачем мне тебя о кандидатуре-то спрашивать?
Я не выдержала, рассмеялась, а он подождал, пока не прошло со мной это, и, взявшись за вторую бутылку, уточнил:
— Разведенная или вдовушка какая, все равно мне, главное — чтоб дети отдельно жили.
Одна у меня вдовушка на примете, но она — не его поля ягода.
— Есть, Веня, одна вдовушка, но для тебя, пожалуй, будет слишком молоденькой. И совсем к тому же непьющая.
— Это ничего! — возразил он. — И я не алкоголик. А как ее фамилия? Ты себе не представляешь, сколько можно узнать по фамилии о женщине!
Мне стало интересно получить такую новую характеристику на мою приятельницу.
— Шадова, — отвечаю ему, — Наталья.
— Не пойдет! — восклицает он безапелляционно. — У тетки с такой фамилией не то что на выпивку, на пивко не выпросишь!
Ах ты, босяк из подворотни!
— Жаль, а я вдруг на тебя вознадеялся!
— Аякс, ты на себя когда в последний раз в зеркало смотрел?
— Ты что, обиделась на меня за свою Шадову? Брось, Танюха, чего нам делить? Нечего! А раз так, то не на что и обижаться!
Он нежно погладил вторую бутылку, посмотрел сквозь нее на солнышко и продолжил:
— Тебе хорошо, мне похорошело, первое сентября сегодня, лето, значит, кончилось, а жизнь продолжается. Давай жить полегче, без обид и суеты, а?
Он поковырял в сомнении пробочку и оставил ее в покое, решив подождать еще. Закинул ногу на ногу и уселся поплотнее, вполоборота ко мне. По нему было видно, что действительно похорошело человеку, а в таком состоянии, особенно в самом его начале, даже самых замкнутых тянет к общению. Аякс же замкнутостью не страдал в любом состоянии.
— Слышал я одну побасенку, в детстве еще. Это, Таня, к тому, что жить надо радуясь, хочешь, припомню?
Аякс в житейскую философию ударился, надо же! Любопытно! Так я ему и ответила.
— В сельской местности, где-то неподалеку от нас, наверное, жил мужик, бобыль, вроде меня. Только на меня был он совсем не похож, потому что глупым был настолько, что по своему уму жить не умел совсем. Дай-ка мне еще сигаретку.
Дала я сигаретку по-своему умному человеку и зажигалкой щелкнула. Веня дымнул раз-другой и продолжил, глядя в солнечную даль прищуренными глазами:
— Жил, как все, и считал, что только так и надо жить, мудак стоеросовый! А надо сказать, вокруг людишки жили плохонько, серенько и скучновато. Нет, и дома у них были, и скотина, и машины даже — через одного-другого. А только нет-нет, глядишь, да и взбесится кто, в запой уйдет, жену покалечит, а то и сбежит вовсе к чертям на кулички, особенно когда дети повырастают. «Взбесился!» — так и говорили про таких в деревне и ничего странного в том не видели. Мужик же наш, Таня, и не помышлял о подобном, а жил просто и тихо, как таракан в щелке, в избенке своей. Горбил день-деньской по хозяйству, брал от земли что мог, жилье латал, сколько надо было. На базар ездил, приторговывал. В деревне его уважали, хозяином считали.
Так бы и длилось бог весть сколько еще времени, если б не случилось ему заболеть. Да так здорово зацепило, что думал — все, копыта набок! Однако оклемался. А когда поправляться стал да выполз впервые на улицу, на скамеечке под окном посидеть, напала вдруг на него такая тоска, что оторопь взяла! Весна стояла. В огородах еще снег лежал, а по улице грязные ручьи бежали. И вот, Татьяна, сидит наш мужик в кожухе на лавочке, на солнышке греется, прутиком в грязи ковыряет и думает, мол, как же так, чем же я лучше самого бессловесного скота? Тот всю жизнь свою хлопочет только для того, чтобы нажраться, и я для брюха. А для чего ж еще? Машину купить? Дубленку забугорную? Телевизор азиатских кровей или к дому второй этаж прилепить? Это, конечно, жрать не будешь, но все — то же самое.
И только, Тань, он таким вот образом раззадумался, как подходит к нему бабенка страхолюдная и говорит: позволь, мол, я рядком посижу с тобой немного! У мужика в душе и так как кот нагадил, а тут этакая стерва присуседивается! Пошла ты, говорит, отсюда, падла стремная, и спасибо скажи, что слабый я сегодня, больной потому что! А бабенка ему и отвечает, да грубо так, нелюбезно. «Закрой рот, — говорит, — и заткнись, мерзавец!» А сама садится на скамейку, да еще его отодвинула, отпихнула на самый край. «Если я, — говорит, — уйду, то плохо тебе станет, скот ты обжорливый, потому как я жизнь твоя. И такая я уродка, какой ты сам меня сделал, так что не обессудь!..»
