— Идиот! — негромко выдохнула она, с силой оттолкнулась от его груди и на ходу поправляя на себе одежду вышла из комнаты.
Какое-то время Мерин находился в некотором оцепенении, продолжая неподвижно сидеть в удобном мягком кресле и никак не мог понять, что делать дальше. Больше всего его беспокоил вопрос: как же он будет докладывать Скоробогатову о посещении этой особы? Рассказать все подробности? Даже сама эта мысль бросала в жар. Утаить? Соврать? А проклятая красная краска? Полковник не дурак — все сразу поймет, выйдет еще хуже. Какой черт угораздил его сегодня припереться к этой явно нездоровой женщине!? Надо было послать Яшина, Трусса, а еще лучше — Ваньку Каждого, вот и посмотрели бы на новобранца в деле, а то на проходной стоять каждый дурак умеет. Вот и опять выходит, что Каждый — дурак. Эта мысль его позабавила, привела, наконец, в чувства и подвигла к действию: он не без сожаления освободился от прохладного охвата кожаного кресла, как мог разгладил на себе серьезно пострадавшую во время сексуальных баталий одежду и вышел на улицу. Валерия Модестовна сидела в беседке неподалеку от гостевого корпуса в позе оскорбленной нимфы. Мерин рискнул предпринять очередную попытку, мало, впрочем, рассчитывая на успех.
— Я еще раз прошу меня простить, — начал он тоном признавшего свою вину школьника, — но мне необходимо задать вам несколько вопросов.
Она откликнулась не сразу, так что Мерину пришлось уточнить.
— Валерия Модестовна, вы меня слышите?
— Слышу, слышу, отлично слышу, Всеволод Игоревич, но все вопросы закончились. Остались одни ответы. А ответ мой один: выход — прямо по этой дорожке, — она кивнула в сторону красной мраморной магистрали, — до лучших времен, мальчик, постарайся вырасти большим и умным.
Как это часто с ним случалось в определенные моменты, Мерин вдруг почувствовал какой-то внутренний дискомфорт, будто собеседник пытается сбить его с толку, а он пропускает что-то важное, крайне важное, но вот что именно — никак не удается понять. В таких случаях он делал в памяти «зарубку», откладывал ее на потом и продолжал диалог, предпочитая расшифровывать насторожившие его ощущения позже в спокойной обстановке. Так он поступил и теперь: дословно повторил про себя последнюю фразу Лерика и двинулся дальше.
— Дело в том, Валерия Модестовна, что вы не совсем понимаете мою задачу. Я преследую не личный интерес, а пытаюсь выполнить задание, которое мне поручило государство, наше с вами государство, в котором мы живем, и обязанность каждого гражданина этого государства — так, по крайней мере, написано в Конституции — всемерно способствовать правоохранительным органам в борьбе с правонарушениями. В данный момент я представляю эти самые правоохранительные органы и занимаюсь раскрытием преступления, связанного с кражей и убийством. И если вы отказываетесь оказать мне содействие в решении этой очень важной, повторяю — государственной задачи, мне не остается ничего иного, как отнести это на счет определенной вашей корысти, незаинтересованности в раскрытии данного преступления, что, как вы сами понимаете, наводит на весьма не выгодные для вас мысли.
Мерин глубоко вздохнул и замолчал, довольный формой высказанной банальности.
Лерик скользнула по нему удивленным взглядом.
— Ишь ты как! — казалось, искренне восхитилась она. — Повторить можешь?
— Могу, если не поняли.
— Да понимать-то тут нечего: плевать я хотела на твое государство, и на органы твои, и на твою Конституцию вместе взятые, вот в чем дело. Ты-то меня понял? Живу как хочу и тебе советую того же. Давай. — Она опять мотнула головой в сторону красной дороги.
— Ну что ж, — еще тяжелее вздохнул Мерин. — Хотелось избавить вас от некоторых возможных неудобств, но… — он картинно развел руками, — видит бог — не моя в том вина: завтра получите повестку.
— Какую еще? — вяло поинтересовалась Лерик.
— В прокуратуру.
Она округлила глазки, впервые за все время свидания в них мелькнуло беспокойство.
— С ума сошел совсем, какую еще прокуратуру? А ордер?
— Ордер нужен на обыск, вы путаете, если понадобится — будет и ордер. А пока всего лишь прокуратура: с вами поговорят, вы ответите на все поставленные вопросы и, я уверен, благополучно вернетесь домой.
— Никуда я не поеду.
— Тогда придется обратиться к нарочному.
— Это еще кто такой?
— Нарочный кто? — Мерин виновато улыбнулся: «То ли действительно эта молодящаяся бабушка так наивна, как кажется, то ли тщится себя таковой представить в глазах следователя, и в таком случае это высший пилотаж». — Нарочный — это, если позволите, такой представитель правоохранительных органов, который поможет вам преодолеть неприязнь к вашим гражданским обязанностям и доставит по месту, указанному в повестке, за государственный счет.
Мерину очень не хотелось уходить ни с чем, он понимал, что, если дело сведется к прокуратуре — пиши пропало: минимум половина из того, что можно выудить из собеседника в «гражданской» обстановке, навсегда останется за кадром: в прокуратуре невольно все из свободных граждан превращаются в подозреваемых, волнуются, зажимаются, тщательно взвешивают каждое свое слово и разговорить их бывает крайне сложно. А то, что матери двоих взрослых сыновей от разных мужчин, один из которых проживает в городе Париже и состоит на заметке у французской полиции, а другой целенаправленно истребляет себя алкоголем, есть что рассказать в связи с событиями последних дней, связанными с семьей большого советского композитора, Мерин не сомневался ни на минуту. Интуиция ему это подсказывала, и даже если бы сам Анатолий Борисович Трусс попросил его засунуть эту самую интуицию в «сам знаешь куда», требуя неопровержимых фактов, которых у него на сегодняшний день не было, он все равно остался бы при своем мнении.
Поэтому он продолжал свое бессмысленное стояние у входа в беседку, сам не зная на что надеясь.
Из двух зол, ей предстоящих, меньшее Валерия Модестовна выбирала довольно долго. И только когда холодный разум фанфарно заявил о себе в знак победы над затихающими эмоциями, она изящно вытащила из плетеного кресла не худшую часть своего красивого тела, подошла к перилам и разглядывая даль, не оборачиваясь, произнесла трагически-торжественно:
— Допрашивайте.
На Мерина эта ее благосклонность подействовала, как выстрел стартового пистолета на тщеславного спринтера. Он взлетел по деревянным ступеням стародавнего ночного приюта всех влюбленных, притормозил в шаговой доступности от ее волос, плеч, спины, талии и всего остального и, оказавшись в небезопасной близости от головокружительного запаха ее дорогих духов, левой рукой оперся на узорчатую балясину, правую же оставил в резерве для жестикуляции в подтверждение своей полной лояльности по отношению к незаслуженно обиженной, невинной, почти святой, страдающей по его, Мерина, вине женщине.
По крайней мере, ему очень хотелось, чтобы в представлении Валерии Модестовны это выглядело именно так.
Последовавшее же за этим прекрасным порывом словесная его адаптация несколько снизила пафос происходящего.
— Это никакой не допрос, — произнес Мерин интимным шепотом, — можете вообще ничего не говорить — ваше полное право. Про прокуратуру я сказал, потому что где-то ведь надо же поговорить, а вдруг ваши наблюдения помогут следствию выйти на верную дорогу, но и там вы имеете полное право ничего не говорить. Это мое к вам обращение, просьба, если хотите, — его вдруг воодушевило слово «просьба», и он за него зацепился, — дружеская просьба: я вас прошу, не настаиваю, не требую — боже упаси, а про-шу, просто прошу — помогите. Вы давно знаете семью Твеленевых, вы состоите в родственных отношениях с одним из ее членов, никто как вы знаете все тонкости взаимоотношений внутри этого, согласитесь, странного семейства, я бы даже сказал очень странного… Вот вы разошлись…
— Мы не расходились. Садитесь. — Лерик втиснулась в свое плетеное кресло, Мерин замер в соседнем, превратившись в слух напротив нее.
— Вы правы, когда говорите о странности этого семейства. — Она достала из лежащей на столике пачки тонкую сигаретку, щелкнула зажигалкой, придвинула к себе пепельницу. — Видите ли, ушла из жизни баба Ксеня, загадочно, кстати, ушла, может быть, вы слышали: отравилась, это было, дай бог памяти, — она ненадолго задумалась, — да, конечно, в тысяча девятьсот девяносто втором году, как тогда кто-то пошутил: «Ушла за советской властью», и Марат вдруг запил. По-черному! Не то что неделями или месяцами — вообще не просыхал: пил, трезвел, опять пил, опять трезвел… и так год почти. Пропивал все, что присылали родители — других доходов у нас не было, его не печатали да он и не мог ничего писать. И я ушла. В никуда ушла с ребенком на руках. Спасибо отцу с матерью — приютили. Вот такая биография, Севочка.
