— Продолжай и больше не обращай на меня внимания.
И, повернувшись вполоборота, чтобы видеть мою реакцию, она начинает снова, а я лишь машинально покачиваю головой. В боку под ладонью я ощущаю боль, настойчивую и пульсирующую. Но она не приносит мне слишком много страданий, она похожа на точащего дерево жука-короеда. Элен опять останавливается…
— Тебе нехорошо?
— Немного.
Ну ничего! Усевшись рядом со мной, она обнимает меня за плечи, а я упираюсь головой в ее лоб.
— Мой дорогой, меня тревожит твое состояние. Я уверена, что дела пойдут на поправку, как только у нас появятся настоящие хлеб, сахар, кофе…
Но я тут же обрываю это перечисление, вспомнив, что все это мы уже ели, когда была жива Аньес. А теперь, как все, питаемся эрзац-продуктами. Элен помешивает ложечкой в чашке, и этот звук кажется мне необыкновенно нежным, а в затылке я ощущаю какую-то счастливую усталость. Блаженно прижавшись к Элен, я погружаюсь в тепло, и ее дыхание действует на меня благотворно.
— Ты видишь, мой дорогой Бернар, боль проходит. На вот, выпей.
С этими словами она подносит ложечку к моим губам, и я, закрыв глаза, пью. Металл позвякивает о мои зубы, и мной овладевает какое-то непонятное веселье. Мы одни в этом погруженном в дремоту доме, Элен обращается ко мне шепотом, иногда слышится поскрипывание мебели, а пианино отзывается эхом. И никаких движений! Мы часами просиживаем неподвижно — у Элен просто ангельское терпение. Затем она помогает мне подняться в спальню и лечь в постель.
— Как ты? Тебе ничего не нужно?
Она поправляет подушки, и ее руки порхают вокруг моего лица, а затем она переходит к своему туалету. И все эти жесты мне так дороги — они действуют на меня успокаивающе. Уже в полусне я слышу, как она ложится рядом со мной, и, прежде чем окончательно заснуть, я еще поглаживаю пальцами нежную кожу. По утрам я довольно бодр и даже прогуливаюсь по саду или берусь за книжку, устроившись в гостиной, построенной в форме ротонды, из окон которой видна река. Элен приоткрывает дверь и спрашивает:
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да.
— Значит, мне можно сходить за покупками?
— Ну конечно!
Городок находится совсем рядом, но все же, выходя, Элен неизменно надевает пальто и шляпу. Меня это уже не раздражает. Главное, чтобы она поскорее вернулась. Обедаем мы за маленьким столиком, который накрываем там, где нам заблагорассудится, чаще всего на террасе, освещаемой последними теплыми лучами осеннего солнца. Элен умудряется превращать жалкие продукты, которые нам выдают, в аппетитнейшие блюда. В то время как она пересказывает новости, которые узнала у бакалейщика и мясника, я медленно, с опаской принимаюсь за еду, чтобы, не дай бог, не разбудить дремлющую боль. И начинаю со страхом ждать следующего часа. Элен, впрочем, тоже волнуется, несмотря на то что внешне она вся полна оптимизма. Она моет посуду, но искоса наблюдает за мной, а я жду. Именно это ожидание и расшатывает мое здоровье. Бывает, что ничего такого и не происходит, и я с восторгом слушаю, как часы бьют четыре: раз я не страдал от боли — значит, я здоров! Эта передышка продолжается, и я, поверив в нее, начинаю болтать и даже смеяться. Но в самый неожиданный момент начинаю ощущать приближение приступа: во рту появляется сухость, меня скручивает от подступающей к горлу тошноты, а боль возникает всегда в одной точке, я безошибочно нахожу ее кончиками пальцев. Временами она похожа на легкое жжение, на какой-то жар, вспыхивающий при глубоком вздохе, а иногда — на легкий зуд. Мне становится холодно, а внутри у меня горит пожар. Когда боль проходит, я ощущаю непреодолимую усталость. Элен пугается, замечая это. Она начинает припоминать, что именно мы ели, и приходит к выводу, что все это из-за выпитого вина, а возможно, и сахарина.
— Перестань, — говорю я, — ты здесь ни при чем. Скорее всего, у меня язва, а в моем возрасте это не опасно.
— Тогда, может быть, обратимся к специалисту? — предлагает Элен.
Но мне здесь и так хорошо, вдали от города, где, судя по слухам, жизнь становится все тяжелее и тяжелее, а число арестов резко возросло, и горожан повсюду подстерегает опасность. Нет. Я предпочитаю набраться терпения, пичкая себя таблетками. Ну а если болезнь осложнится, я всегда успею добраться до Лиона. Правда, существует еще одна причина, удерживающая меня от обращения к специалистам: мы не располагаем средствами, чтобы оплатить дорогостоящее лечение. Конечно, я буду богатым, несметно богатым, когда ко мне перейдет наследство дядюшки Шарля, но это требует времени, ибо сейчас колония принадлежит к одному миру, а метрополия — к другому, и они разделены «железным занавесом». Пока что мы существуем на деньги от залога лионского дома. И, живя на средства Элен, я не хочу этим злоупотреблять. Впрочем, война близится к концу, и весной мы уже будем освобождены. Я чувствую, что сумею протянуть до весны, а как только у нас появятся нормальные продукты и мы сможем уехать подальше от этих мест и связанных с ними воспоминаний, я непременно выздоровлю. Воспоминания все еще тяготят нас, хотя мы никогда не говорим о прошлом. Мы пришли к молчаливому соглашению, что Аньес никогда не существовало, а Жулии — и подавно.
Между нами порой повисает молчание, далекое от счастья и благополучия, но мы быстро развеиваем его, заводя разговоры о будущем. Элен бредит путешествиями, мечтает, как маленькая девочка, об Италии и Греции. Еще она жаждет открыть для себя Париж. Я рассказываю ей о театрах и кафе, но ее больше интересуют Триумфальная арка и Эйфелева башня. Нам никак не удается прийти к обоюдному согласию относительно того, чем мы займемся после войны. Мне бы, например, хотелось обосноваться в Ницце или Ментоне, а она мечтает о возвращении в Лион и возобновлении связей с теми семейными кланами, в которые она была вхожа еще при жизни отца. Тем не менее она остерегается настаивать. Я лишь догадываюсь об этом, сопоставляя слова и фразы, но мы наверняка подготавливаем себе на будущее не одну ссору. Иногда я даже думаю, что когда-нибудь потом, в далеком-далеком будущем, мне придется раскрыть ей всю правду, ибо я вовсе не намерен отказаться от своей карьеры только для того, чтобы предоставить ей возможность удивлять своим богатством старых друзей ее семьи.
Но вначале все же необходимо выжить, вырвать из меня с корнями эту боль, отнимающую чуть не все силы. Если все мои усилия будут направлены на выздоровление, клянусь, они не пропадут даром. Элен советует мне почаще дышать свежим воздухом, и я иногда отваживаюсь выйти за пределы наших владений, опершись на ее руку.
Места здесь просто восхитительные, однако нервозное состояние не покидает меня: я боюсь, что меня кто-то увидит, мне все время кажется, что надо мной нависла новая опасность. Поэтому я всегда тороплюсь обратно и с чувством глубокого облегчения вновь откидываюсь в шезлонге. Постоянство настроения Элен меня просто восхищает: она выполняет все мои капризы. Кроме того, несмотря на испытываемое беспокойство, она проявляет столько веры в мое выздоровление, что в конце концов я не могу этого не оценить. Она действительно превосходнейшая «крестная».
— Какое счастье, — сказал я ей однажды, — что я встретил именно тебя, а не какую-нибудь другую женщину!
Положив мне руку на плечо, она лишь улыбнулась в ответ.
— Элен, скажи мне откровенно: ты счастлива? Ведь уход за больным — дело далеко не веселое…
— Дорогой мой, ты вовсе не болен… И перестань наконец терзать себя подобными вопросами!
Сказав это, она, словно повязкой, закрывает мне глаза ладонями, вероятно, для того, чтобы я не слишком далеко заглядывал в будущее; я же, погрузившись в завораживающую бессознательность, ни о чем себя больше не спрашиваю. Как сквозь сон, до меня долетает ее шепот:
— Вот твоя настойка, Бернар… Выпей, а то остынет.
С едва заметной, но все же не ускользнувшей от ее взгляда гримасой отвращения на лице я глотаю свое лекарство…
— Может быть, немного подсахарить?
— Да, пожалуйста! Ты знаешь, эта настойка ромашки такая горькая.
Вот так мы и проводим время с утра до вечера и с вечера до утра. Глядя на освещенные меркнущим осенним солнцем лужайки, я изо всех сил сражаюсь с болезнью, прижав кулак к боку, откуда исходит боль. Когда я смотрю на себя в зеркало, то вижу, как я похудел, как выпирают скулы. Кожа на моих руках пожелтела, как листья, иссохла и потрескалась. На сколько же я похудел? Чтобы вновь набраться сил, мне необходимо много есть, а всякая пища камнем оседает у меня в желудке, а затем разъедает его. Как же мне вырваться из этого замкнутого круга? Постепенно мною начала овладевать мысль, что восстановить свое здоровье мне будет трудно, а возможно, и вовсе не удастся. Это было всего лишь предположение, но я уже с любопытством и безразличием обдумываю его. Умереть? При этой мысли у меня не возникает никакого протеста, хотя, если говорить честно, она мне кажется до ужаса ненормальной. Действительно, от чего это мне умирать? Уж не от резей ли в желудке? Но, независимо от моего сознания, возникшая мысль продолжает свой путь, просыпаясь раньше меня самого и засыпая много часов спустя после того, как я закрою глаза. Она гнездится и растет в каком-то затаенном уголке моего мозга. Постепенно я уяснил, что смерть бродит уже неподалеку и что опасности подвергается именно моя жизнь… Вот она приближается, вот она уже подходит ко мне. Внезапно я четко осознаю, что мне уже не выздороветь, и тогда наступает просветление, изматывающее меня не меньше, чем спазмы в желудке. Это просто невозможно! Разве для этого я боролся в течение стольких лет? Ради чего я вытерпел столько тяжких испытаний? Чтобы медленно угаснуть в этой жалкой дыре? Возбуждаясь от этих мыслей, я начинаю вертеться в кровати или ерзать в шезлонге.
