Васю — Кота увезли в тюремную больницу. Такие попытки самоубийства, а в действительности — симуляции попыток, не были чем-то необычным. Глотали косточки домино, ложки и даже цепи, которыми к парашам крепилась крышка, курили шелк, вдыхали тертое стекло, ломали пальцы рук и ног, Причины были разные. Вася-Кот, например, хотя и не отдал долг, но репутацию сохранил, а после попытки к самоубийству долги больше не взыскивали. Некоторые умышленно увечили себя, надеясь, что судьи, принимающие решение о досрочном освобождении, смягчатся при виде урода, другие просто надеялись поваляться какое-то время в больнице и посмотреть на медсестер; иные мечтали получить инвалидность второй группы, чтобы не надо было работать. Самоувечья обычно не могли и не особенно старались доказать — изувеченного человека всегда жалко. Врачи добросовестно ухаживали за ними — разницы между больницами в тюрьме и на воле не было.
Василию сделали промывание желудка, выругали, объяснили, что нехорошо пить серную кислоту, и уложили в двухместной палате на койку с чистыми простынями. Вторая койка, к сожалению, пустовала. Скучища такая, что впору газеты читать.
Койка пустовала целый месяц, но потом однажды посреди ночи санитары принесли в палату долговязого белого как лунь старика с невероятно светлыми глазами и впалыми щеками. Сбежались доктора и сестры, кололи старика чуть не в оба бедра сразу, давали ему пить какие-то таблетки и дышать из кислородной подушки.
Они хотят поставить этого жмурика на ноги, думал Вася. Ничего у них не выйдет. По лицу видно — не жилец!
Старик дышал глубоко и хрипло. Сестра наказала Васе вызвать ее, если старику станет хуже, и Вася свято ей обещал.
Спустя час или два старик вдруг тихо спросил:
— Ты был на фронте?
В палате горел ночник, но Васю-Кота старик все равно не видел, потому что не мог повернуться и глядел в потолок.
— Мне тогда было десять.
— Значит, ты молодой, вся жизнь у тебя впереди. Старик умолк и молчал добрых полчаса, потом сказал:
— На фронте все по-другому.
И опять нависла долгая тишина, но Вася не мог уснуть, его пугал странный старик.
— Когда-то я был большим человеком, много работал… — старик говорил с длинными паузами, словно собираясь с силами для следующей фразы. — Теперь мне больше нет смысла жить… Я и не хочу жить… И я умру оттого, что совсем не хочу жить…
— Здесь хорошие врачи.
— Никто мне не вернет то, что утрачено.
— Главное — это жить!
— Живешь, пока трудишься.
— Тогда я уже давным-давно в жмуриках.
— Значит, так оно и есть.
Утром врачи опять проверили, как работает сердце старика, и сказали, что кризис миновал. Старик попросил почитать ему газеты. Он хотел, чтобы Вася читал о промышленных предприятиях, и стоило Васе перейти к колхозной жизни, как он спрашивал:
— А об экономике ничего больше нет?
И Васе пришлось читать ему о промышленности из старых газет, но старику было все равно, из каких. Казалось, эти цифры, эти проценты, проблемы реставрации цехов, ускорения темпов монтажа станков, стандартизации крупнопанельных конструкций звучали для него, как божественная музыка. Он закрыл глаза, и лицо его озарило блаженство, он даже уснул и, наверно, видел хорошие сны.
Следующую ночь Василий проснулся от тишины. Он не мог сообразить, что случилось, но наконец понял, что старик больше не дышит… Василий спрыгнул с койки, но в тот же миг старик опять начал дышать и даже заговорил:
— Василий!
— Да!
— Когда ты освобождаешься?
— Через два года.
— Все равно… Мне конец…
— Да ну уж… — Василий хотел сказать весело, но не очень-то получилось.
Послушай! Когда освободишься, поезжай в Ригу, в Юрмалу, и найди моего сына. Он там работает на спасательной станции. Его зовут Хуго Лангерманис. Повтори!
— Хуго Лангерманис.
— Возле нашей старой дачи… на тропинке, что ведет к морю, возле калитки зарыта молочная бутылка. Он будет знать, что с ней делать… И пусть он даст тебе за это одну тысячу! Запомни! Скажи, что я думал о нем до самого конца. И скажи, пусть закончит институт… И про бутылку… Это последнее, чем я могу помочь мальчику… Я всегда хотел ему помочь…
Старик умер через два дня, больше не приходя в сознание. От сестрички Вася узнал, что он был осужден на пятнадцать лет за спекуляцию валютой, раньше жил в Риге, а зовут его Ромуальд Сашко.
«Хуго Лангерманис», — записал на бумажке Вася-Кот, но это было вовсе ни к чему, потому что в его мозгу было достаточно свободного места, где слово могло уместиться, и оно растопырилось там, как курица на яйцах.
Рига… Подумаешь, Рига! Люди там, наверно, живут такие же самые… Так же играют на гармошке, так же водку хлещут и так же матерятся. Наверно!
Звуки, сотрясшие ночную тьму, заставили Алвиса сесть в постели. Он почти инстинктивно, как боксер, выкинул вперед левую руку и, хотя в комнате была непроглядная тьма, точно схватил будильник. Зажатые в ладони часы прилежно тикали, отсчитывая по секундам дни, месяцы, годы. Нет, на сей раз будильник был ни при чем.
Когда настойчивый звук повторился, Алвис сообразил, что он доносится из коридора. Телефон. Потом он услыхал, как мать снимает трубку и говорит:
— Пожалуйста, пожалуйста… Да… Хорошо… Понимаю… Я позову…
После каждого слова мать выдерживала паузу, которую, должно быть, заполнял собеседник на другом конце провода. Когда мать сказала: «Я позову», — Алвис потерял последнюю надежду нырнуть в теплую постель.
Тихо приоткрылась дверь, и мать сказала:
— Тебя к телефону…
— Конрад?
— Нет, какая-то женщина.
Наверно, Нелли Римша. Она же особо заинтересована. Но где она была весь день?
Не закрывая скрипучей двери, чтобы не будить стальных, мать вернулась в свою комнату. Алвис включил ночник и взял со стула халат.
— Алло, Грауд слушает!
— Алвис?
— Да, Алвис, — ответил он сердито, потому что все еще не проснулся и совершенно не был настроен говорить по телефону.
— С вами говорит Тереза Козинд.
— Очень рад. Вы хотите сообщить мне, что Нелли нашлась?
— Нет!
— Но я же именно для этого дал вам свой домашний телефон. Между прочим… Сколько сейчас времени?
— Половина четвертого.
— Ясно, восход я еще не проспал!
— Алвис… Извините, что обращаюсь к вам по имени, но фамилии я никогда не помню…
— Грауд.
— Я позвонила вам потому… Мне страшно! Я глаз сегодня не сомкнула…
— Фармацевтический завод выпускает снотворные.
— Вы не хотите со мной говорить?
— Конечно, хочу. Даже очень.
— У Римшей в окне горит свет, но никто не подходит к телефону. И не заметно, чтобы там кто-то был.
— Давно горит?
— Не знаю. Это во втором этаже, со стороны леса. Я вечером заметила, когда возвращалась с озера…
— Гм…
— Папа говорит… Он думает, что просто забыли выключить свет, он горел весь день, а мы из-за солнца его не заметили…
— Может, он и прав.
— Папа не хотел, чтобы я звонила вам домой, и я бы не позвонила, но пес начал выть.
— Пес?
— Пес Римшей. Он где-то в доме. Ужасно жалобно воет, прямо мороз по коже… — И, чуть помолчав, добавила: — Я, наверно, просто дура. Да?
— Нелли, уходя, обычно запирала собаку?
— Она никогда не уходила так надолго.
— Минут через пять я вам позвоню.
— Хорошо, — в голосе Терезы звучала безграничная покорность…
— Полковник Улф слушает!
Пока Алвис рассказывал, Конрад тяжело вздыхал и пыхтел, наконец, он сказал, что снаружи они ничего толком не увидят, поэтому он достанет ордер на обыск и через полчаса будет у Алвиса, хотя любой нормальный человек отложил бы эту работу до утра. Но исчезновение этой Нелли Римши очень и очень загадочно.
Когда они приехали в Дони, уже светало. Из-за леса дул довольно холодный ветер, но над озером колыхался туман, то тут то там приоткрывая верхушки камышей.
Кто — то из милиционеров предложил пригласить понятых, но Конрад сказал, что пока не нужно.
Алвис постучал в Терезино окошко. Девушка тотчас отдернула занавеску — наверно, ждала стука. Кутаясь в маленький халатик, она отворила окно.
— Спите спокойно, — Алвис подмигнул ей, — Я буду вас охранять.
— А я любопытная.
— Собака давно перестала выть?
— Только что.
— Ну, я пошел. Не выстуживайте комнату.
— До свидания!
— Договорились.
— Иначе я как-нибудь ночью опять позвоню вам
— Только, пожалуйста, поближе к утру, Привет!
— До свидания!
Она опасно приветлива, подумал Алвис. Он услышал, как девушка закрыла окно, и ему захотелось вернуться. Тереза… Католическое имя. Тереза…
Один из милиционеров приставил лестницу и полез к освещенному окну. Конрад стоял внизу и, склонив голову набок, наблюдал за ним.
Милиционер, балансируя на верхнем конце лестницы, припал к оконной раме, оторвался и опять припал.
— Понятых! — крикнул он, поглядев вниз.
— Что там?
