отмахиваясь от нас у двери.
– Ладно! – крикнула Лили, уже направляясь по берегу с камерой, припрятанной в ее рюкзаке. Она держала меня за руку по пути к пляжу, пока думала, что мать с бабушкой могут нас видеть. Я помню, как она улыбалась мне. В ее улыбке были пробелы, где зубная фея украла ее зубы, немного как в пианино с недостающими клавишами.
– Тебе уже пять, Дейзи. И я думаю, ты уже достаточно взрослая, чтобы чаще играть со мной и Роуз, – сказала Лили. Роуз нахмурилась, словно слыша это впервые. – Хочешь?
Я кивнула. Я сделала бы почти что угодно, чтобы больше им нравиться. У них была минимальная разница в возрасте – десять и девять – но годы между ними и мной всегда казались пропастью. Я часто наблюдала, как они забавлялись играми-хлопалками, касаясь руками все быстрее и быстрее, при этом напевая странные стишки. Одна была о походе в китайский ресторан и покупке буханки хлеба хлеба хлеба. Я ничего не понимала, но все равно хотела быть частью этого. Я множество раз безуспешно пыталась поучаствовать в их взрослых играх и это редко заканчивалось хорошо. Я постоянно была покрыта синяками и ссадинами, а ноздри часто были забиты запахами антисептиков.
Мы прыгали через старую скакалку пока Лили не стало скучно, напевая рифмы, которым их научили друзья, а они научили меня. Я не знала, что половина из них значила, но выучила слова с помощью повторения и желания принять участие, как и все дети. Я помню, моим любимым стишком под прыжки на скакалке было:
Лиззи Борден топор взяла,
Матери сорок ударов нанесла.
Увидев, что натворила,
Отца сорок один раз она приложила.
Лиззи Борден не схватили,
В убийствах не обвинили.
Роуз обожала этот стишок. Игры со скакалкой на пляже были одними из немногих, требовавших участия нас троих: двое крутили, одна прыгала.
– Давайте лучше сыграем в русалку. Хочешь начать? – сказала Лили с дырявой улыбкой.
Они закопали меня в песок, оставив на поверхности только лицо. Потом они слепили хвост русалки и украсили его ракушками. Они оставили меня лежать так больше часа, пока строили рядом песчаные замки. Теперь наша семья кажется мне похожей на песчаный замок; строится быстро и относительно легко, но даже быстрее смывается, будто и не существовал. Я не помню ничего крепкого в наших отношениях, ничего важного, что не могло быть разрушено злым словом или волной, чье приближение никто не заметил. Я помню, как впервые возненавидела сестер в тот день. Действительно возненавидела. Я не могла двинуться – песок был слишком тяжелым – лицо горело под палящим солнцем и я плакала, пока не появился Конор. В том году у него было два йо-йо, и он мог проделывать разные фокусы с обоими одновременно. Я услышала его разговор с Роуз прежде, чем увидела его.
– Ты знала, что Сигласс был одним из жилищ, которые во время Второй мировой использовали для размещения эвакуированных детей? – сказал он.
– Нет, а ты откуда знаешь? – спросила десятилетняя Роуз, звуча искренне заинтересованной.
– Я прочитал об этом в библиотеке, и теперь пишу статью в школьную газету. Я стану журналистом. Дети шли к этому отрезку берега аж из Плимута. Длинной вереницей, неся чемоданчики по холмам и песчаным дюнам, чтобы сбежать от бомбежки города, оставляя родителей.
– Конор, помоги! – закричала я.
Сначала его позабавил вид меня, закопанной под русалочьим хвостом в ракушках. Но потом он увидел, что я плакала, и тут же откопал меня.
– Мы просто пошутили, – сказала Роуз, глядя на Конора, не желая, чтобы он плохо о ней подумал.
– Да, не будь такой плаксой, – сказала Лили.
– Я вас ненавижу! – сказала я и бросилась за своими нарукавниками. – Я поплыву в Америку, не хочу больше никогда вас видеть. – Когда Лили рассмеялась, моя решимость только укрепилась. Наступал прилив, и, думаю, глубоко в душе я знала, что, вероятно, доберусь только до каменного островка примерно в миле от берега, но я думала, что хорошо плаваю. И с моими оранжевыми нарукавниками я чувствовала себя неуязвимой. Я посмотрела на Роуз, которая, в конце концов, была старше всех, но она просто уставилась в песок.
Тогда-то Лили снова достала камеру.
В настоящем я в ужасе смотрю вместе с остальными, как пятилетняя версия меня выплывает в море. Это напоминает мне о нашем совместном просмотре «Титаника», когда мы знали, что ничем хорошим это не кончится. Я вижу, как становлюсь меньше и меньше, барахтаясь по-собачьи, а иногда кривоватым брассом, потому что иначе не умела. Только Лили с Роуз ходили на уроки плаванья.
На полпути к каменному острову я испугалась и повернула назад. Роуз была у кромки воды, крича что-то, что я не могла расслышать. Конор махал руками, и даже Лили казалась немного взволнованной, призывая меня вернуться обратно. Они казались очень маленькими и далекими, и я решила, что, возможно, плыть до Америки в тот день было не такой хорошей идеей. Я пыталась вернуться в бухту Блексэнд, но у моря были другие планы.
Сначала меня снесло вбок. Затем назад. Потом один из моих нарукавников оторвался, когда в меня ударила волна. Нас предупреждали об опасных подводных течениях в бухте, когда прилив был на таком расстоянии от береговой линии, но я была слишком маленькой, чтобы понимать последствия. Страх нужно ощутить, чтобы ему научиться, и научиться, чтобы его ощутить.
Чем больше я силилась плыть к сестрам, тем дальше они оказывались. Внезапно океан очень громко зашумел в моих маленьких ушах. Он поглотил меня. Я помню панику и боль. Мне казалось, что холодная вода вытеснила воздух из моих легких, я не могла дышать, а затем небо и море рухнули друг на друга и на меня. Я тонула в синеве. А потом жизнь почернела.
Роуз стащила одежду, бросила ее на песок и побежала в воду. Ей было всего десять, но в тот день она рискнула жизнью ради меня. После этого все было по-другому. Узнав, что я сломана, Роуз захотела меня починить. Раненая птичка в ее воображаемой клетке. Она вытащила меня на берег, проделала непрямой массаж сердца, сломавший мне два ребра, а Лили все это засняла.
Я как будто отрываюсь от своего тела, глядя, как на экране я откашливаю воду, а бабушка с матерью выбегают на пляж. На этом запись останавливается, но я помню, как врачи с трудом пробирались по берегу, и как Конор с Роуз
