Яриком оставаться не надо, он парень самостоятельный. Идите домой и ждите моего звонка.
Они поднялись, готовые начать действовать немедленно, и посмотрели друг на друга.
«Не знал, что ты такая», – сказал его взгляд.
«Спасибо тебе», – ответили ее глаза.
Они пожали друг другу руки и, еще раз уточнив диспозицию, разошлись.
Вроде не заметно, чтобы Шведов на нее обижался. Может, она напридумывала себе невесть что, а он просто принес подарок. Ну, они же все-таки соседи. Надо уважить, он и уважил. Ничего большего.
А зачем тогда помощь предложил?
Сергей позвонил через два часа. Глафира уже вся извелась. Чтобы Мотя ничего не заметила, она сначала стирала, потом взялась наводить порядок в шкафу, долго протирала посуду и даже отчистила пригоревшую сковородку.
Мотя, с любопытством наблюдавшая исключительный трудовой энтузиазм, наконец не выдержала.
– Ну и что у нас случилось? – приступила она к расспросам.
– С чего ты взяла?
– А то я не вижу. Суетишься больно много на ночь глядя.
– Да просто за профессора волнуюсь. Расхворался совсем.
– А чего ему хворать? Случилось что?
– Вот ты пристала: случилось да случилось! Ничего еще не случилось.
– А что ж ты мытые тарелки в ящик с картошкой убрала?
Глафира прикусила губу. Мотю обмануть – все равно что святого Фому на кривой козе объехать.
– Задумалась.
– О ком это?
– О работе, – брякнула она.
– Ага, ври больше. О работе! Думаешь, я не вижу, куда твои мозги повернуты?
– И куда же?
– Налево, вот куда.
Глафира повернулась и уставилась на Мотю. Та воинственно уперла руки в круглые бока.
– На какое еще лево? – сделав вид, что не понимает, спросила Глафира.
– Знамо, на какое: соседнюю квартиру. На добра молодца, свет Иваныча.
Глафире стало смешно.
– Мотя, хватит глупости говорить. Ни на какого добра молодца я не повернута. Мне сейчас не до этого.
– А до чего? – тут же вскинулась та. – Случилось что?
Ну Мотя! Ну хитрюга!
Не выдержав, Глафира рассмеялась и обняла большое доброе тело.
– Все хорошо, Мотенька, поверь. Давай лучше вечернее правило прочтем и спать ляжем. Утро вечера мудренее.
И тут запиликал телефон. По тому, как Глафира кинулась к мобильнику, стало ясно, что этого звонка она ждала, и Мотя, которая уж было успокоилась, снова заволновалась.
И что это за звонки такие? Никак все же что-то случилось! И ведь, поди, нехорошее!
Звонок Шведова успокоил и взволновал одновременно.
Внедрение под видом следователя прошло успешно, хотя Бартенев и был несколько удивлен. Он не подозревал, что следственные органы действуют столь оперативно. Сам факт, что дом будут охранять, его порадовал. Стасик отнесся к появлению Шведова индифферентно, постелил тому в кабинете и ушел в свою комнату.
Сергей разговаривал тихо, чтобы никто не догадался, кому он звонит. Глафира тоже шептала, прикрывая телефон ладошкой.
– Так что пока все нормально. Увидимся завтра, – сказал он напоследок.
И тут Глафира занервничала. Ей вдруг пришло в голову, что именно нынче ночью вор снова полезет в дом и наткнется на Шведова. Сможет ли человек, недавно вышедший из больницы, справиться с матерым преступником? В том, что преступник матерый, она не сомневалась.
Господи! Во что она его втравила? Где были ее мозги?
Завтра же она заставит Бартенева отдать письмо в какое-нибудь надежное место.
Если, конечно, все обойдется.
Утром, не дожидаясь звонка Шведова, она рванула к Бартеневу. Мотя рано утром ушла на службу в храм, поэтому неудобных вопросов удалось избежать.
Дрожащими руками она отперла дверь, вошла и в испуге замерла на пороге – ее встретила абсолютная тишина. Только ее собственное сердце стучало очень громко, и все.
– Але, – тоненьким голоском позвала Глафира, страшась идти дальше.
Никто не ответил, и тогда она решилась. Сняв ботинки, на цыпочках зашла в лифт и нажала кнопку. Двери тихо закрылись. Кабинка мягко поехала вверх. За те пять секунд, что она поднималась, Глафира передумала массу ужасных мыслей.
Наконец дверца отъехала в сторону, она шагнула в кабинет, который был ближе к лифту, и обнаружила лежащего на полу Шведова. Очень медленно, как во сне, она подошла и посмотрела. Лицо было очень спокойным и бледным. Веки не дрожали.
Потеряв всякую способность соображать, Глафира опустилась рядом, несколько раз открыла и закрыла рот, пытаясь вдохнуть воздух, но не смогла. Из сжатого ужасом горла выдавился лишь тихий сиплый стон.
Он и разбудил Шведова.
– Глафира, – сказал он, открывая глаза. – Простите, я не слышал, как вы вошли.
Тут только она заметила, что голова его лежит на подушке, а ноги укрыты пледом.
Господи, да что же это! Чуть с ума не сошла, а даже пульс не догадалась проверить!
Глафира быстро поднялась на ноги. Шведов сделал то же самое, только намного медленнее.
– Диван очень мягкий, у меня спина разболелась сильно. На полу полегчало, я и заснул. Крепко, по-видимому. – Он посмотрел ей в лицо и добавил: – Я ночью не спал, слушал. К профессору несколько раз заглядывал.
Глафира все молчала, пытаясь успокоиться. Сама себе ужастиков напридумывала и теперь выглядит полной дурой. Она поморгала, прогоняя неизвестно откуда взявшуюся слезу, и, проглотив наконец то тупое и плотное, что мешало дышать, обыкновенным, как ей показалось, голосом сказала:
– Сегодня пораньше решила прийти. Вас же теперь трое мужиков, значит, каши побольше наварить надо. Вы кашу любите?
Шведов молчал, и она повернулась к нему.
– Я очень люблю кашу, – с расстановкой сказал он и улыбнулся.
Тихо, чтобы не перебудить весь дом, они спустились на кухню. Глафира принялась готовить. Получалось не очень хорошо. После пережитого стресса руки не слушались. Она рассыпала пшено, чуть не упустила молоко на плите и забыла, где стоит банка с солью. Наконец она догадалась помолиться преподобному Ефросину-повару, и дело понемногу наладилось.
Сергей сидел за столом и рассказывал о том, что узнал и о чем думал.
– Бартенев подтвердил, что письмо в доме. Пытался уговорить сегодня же положить его в банковскую ячейку. Отказался. Считает, что надежно спрятал. Я в это не верю. Есть такие умельцы, иголку в стоге сена найдут. Надо его убедить. Он теперь не верит даже банку. Наивный и очень упрямый. Расспросил его, с кем он вел дела по поводу архива. Назвал только одно имя – Богуславский. Как я понял, тот находится в Москве. Об архиве знали многие, но о письме и сережке профессор никому из коллег не сообщил. Так, по крайней мере, он говорит. Я не понял, кстати, почему.
– Сначала он должен был изучить документ,
