Прямо европейская сущность, что тут скажешь. Педантичен был и чистоплотен. И от окружающих того же ждал. Для врача – то первое дело. Когда из армии на курс вернулся, не узнали его: прямо стерильность ходячая стал. И раньше был. Но не настолько. Теперь все время руки мыл. Если на лекции отпрашивался, можно было подумать, что – руки мыть. Потешались. Когда распределился, его с распростертыми объятиями встретили – такие чистюли нужны были. Это студенты смеются, а начальство понимает – качественная работа будет, серьезная. И включился. В работу ушел. Армию давно забыл, семьей стал жить.
И дома порядок: стул чуть наперекосяк пошел – клеит, тапок слабину дал – шьет, ведро выносит. И пылесосит, и прочее – интимное свое – стирает, за исключением крупного – то жена. Правда, общался с людьми мало. Не нравилось ему это: начнутся расспросы, то да се. Редко с кем сближался. Не любил душу раскрывать. Свое при себе держал. Ведь как это бывает, пойдут рассказы про школу, про институт, про армию. А ты рассказывай. Только чего рассказывать? Армия, как армия. Не лучше и не хуже многих. Отслужил, закончил. Руки вот редко приходилось мыть, теперь наверстать хочет. Чего рассказывать?
За двадцать минут пришел он в тамбур. Хотел уже побыстрей выйти. Надоело трястись. Жаль, что поезд на «Северянине» не останавливается – ему как раз на «Северянине» удобнее всего. Север Москвы. А там – на «семнадцатый». На трамвай. И опять эти поручни и трубы общественные. Как наказание за все, в чем виноват. Придется на электричке, чтоб в метро не давиться. Так и сделал. Монинская электричка, пятнадцать минут – и ты на платформе. Сел в трамвай и в окно уставился.
Любил он так: сядешь вечером на «семнадцатый», он тебя до ВДНХ, а потом на «одиннадцатый», тот тебя до Преображенки. До площади. И обратно. Аж в Северное Медведково укатишь. Там хлебом свежим пахнет – пекут рядом. Конечная. И по новой. Час проедешь, два. Подумать можно. И в окно смотришь. На огни предночные. «Комбинат Лира». «Улица Докукина». «Сельскохозяйственная улица» металлическим голосом. Трясешься, никто тебя не замечает. И ты – никого. Трамвайно-дорожный паритет. Только запахи иногда отвлекут. Плохие, плотские. Повсюду она здесь, в Москве, плоть человечья: и густая, и жидкая.
А как сойдешь с трамвая – уже и к дому близко. Пешочком, пешочком… И показалось ему, будто не туда идет. Ноги будто сами несут. И пусть их – несите. Главное, чтоб легко было. Чтоб не уставали. Ведь с поезда. Где это он? Никак не разберет. А ноги несут. Овощной, продовольственный, хозяйственный. По-над лужами. Тепло сегодня, ноль. Одна нога в лужу, другая на снег мокрый. Следующий шаг – наоборот: одна нога на снег мокрый, другая в лужу. Витрины яркие, вывески неоновые. «Блинная». Остановился. Дверь толкнул. Через минуту вышел: хорошо после рюмки, усталость снял.
А ноги сами несут. Домой. А куда же? Над лужами, над лужами. Глянешь в лужу – огни, дома панельные видно, облачка ночные, серые – там, в глубине. Или в выси? В глубине, в бездне – какая в луже высь? Двери подъездные хлопают выстрелами: вздрогнешь и дальше идешь. Руки в карманы, чтоб не холодно: что это? Остановился. Промокашка, вчетверо сложенная. На свет из чужого окна повернул. Три фигурки. Большая, средняя и маленькая. За руки взялись и идут на Андрея Борисовича. Со среза промокашки прыгнуть хотят. Шагнут вот-вот: в бездну шагнут, за пределы промокашки. И над каждой головой овал неровный. Рукой неверной в овале неровном написано: синяя «М», розовая «А», синяя «М», розовая «А». Овал «МАМА». Овал «ПАПА». И – «Я». Где самая большая фигура, там «Я». Средняя – «МАМА». Малюсенький самый – «ПАПА». Такой расклад. Андрей Борисович улыбнулся, сложил в том же порядке и спрятал промокашку. Вспомнил, как в одном фильме солдат промокашку в доме чужом попросил: детьми, сказал, пахнет. А он, когда в горах фельдшером воевал, промокашки не просил – в голову не приходило.
* * *
В машине тепло. Заснуть можно. Жорик монотонно о спиритическом сеансе рассказывает. Про столоверчение. Слово-то какое смешное, думает Соня сквозь дремоту. И кажется ей, будто это она столы ворочает. Подошла, схватилась за торец и ну крутить в различные стороны. Только скрип стоит. Духов вызывали, души – так точней. Дух – это приведение. Душа – это душа, все знают.
И опять ничего не получилось, сказал Жорик. Они по книжке ориентируются. Переводная какая-то книжка, не наша. Бабе Мане Жорик принес. Свет гасили, за руки брались, вслух говорили что-то. Души не шли. Присутствовали две старушки и Жорик. Соне в запахе «копейки» почудилась примесь лекарств: валерьянка, камфара. Валидол под язык и давай столы вертеть. Оттого, сказал Жорик, не получилось, что стол не круглый. Маленький стол – это хорошо, удобно. А вот то, что не круглый – плохо. Баба Маня сына все своего вызывала. А невестку нет. Сына получится, тогда за невестку возьмется. А сын пока не приходит. Может, оттого, что поругались они тогда? Сын с невесткой под машину попали. Совсем нелепо. В армии живым остался, а попал под машину. Старушка плакала: зачем машины придумали? Ведь людей они давят. У Жорика есть машина, но он людей не давит. «Исключение». «Зачем же исключение, многие не давят».
– Разве ты в это веришь? – спросила Соня.
– Нет, – сказал Жорик. – Я – за компанию.
Он за компанию столы вертит. Делать ему нечего. Таскается туда-сюда. Лучше бы на выставку пригласил. Беличью кисть от другой отличить не сможет. Когда интересы разные, совпадения в другом месте не жди. Не будет гармонии. И ничего у них не получится. Можно искусственно притягивать, но разве это дело?
Соня почти спит. Тепло в машине. Куда едут? Поди, разбери. На мост какой-то въехали. Долгий мост, серый. Бесконечным кажется. И река внизу широкая. Никогда здесь не была. А в машине так тепло, что лето чудится. И не в теплой куртке она, а в платье летнем. Модное платье, с карманом на груди. А Жорик в зимней куртке. Смешно: она – летом, он – зимой. Снял бы, чего жариться, тепло в машине. Бензином и камфарой пахнет. Окно нужно открыть – воздуха не хватает. Полезла в карман на груди – платочек достать, чтоб обмахнуться – а там камешек. Куриный бог. Бывшая ракушка, наверное. С дырочкой маленькой. Посмотрела через дырочку на Жорика – а тот даже не улыбнулся. На дорогу уставился и о своем думает. Не взглянет на камешек. На куриного бога. Курочка Ряба ему исповедуется – раз куриный. Не для людей же. У них другое. Птицам и такое сойдет: им попроще, с дырочкой.
Предложил Соне кофе. Вежливый. Всюду этот термос гофрированный возит. У немца забрал. Ей-бо, шутить любит. И стаканчики бумажные – для угощения. Соня глоток сделала, вкусно. Крепкий и много сахара. Кажется, попросишь у него молока – и молоко откуда-нибудь достанет. Из кармана? Соня посмотрела на Жорика.
– Молока нет, – сказал Жорик, глядя на дорогу.
Она и не просила. Скоростной какой! Знает, она с молоком любит. Часть силы той, что вечно хочет зла и вечно превращает – тут можно подставить любое, не ошибешься – в шутку. Но Соня вслух не скажет. Он ведь обрадуется: абсолютно верно, дескать. И засмеется от радости по себе. От самодовольства.
Убрала куриного бога в кармашек: подарит кому-нибудь – не Жорику, конечно, он такое не жалует. И тоже на дорогу уставилась. Пьет кофе из бумажного стаканчика и смотрит, пьет и смотрит. Мост не кончается. И тучи не по-летнему серьезные. Кажется, что мост прямо в тучи врезается – растворяется в них. Задумалась. О Сергее Арнольдовиче вспомнила. Ведь так и не приехал. Сказал, что чуть ли не к двери подходит. Ждала, ждала. Не пришел. Нужно было трость взять – так было б легче. От несовершенства мира страдает. Сергей Арнольдович.
Странно все вышло. Соня по телефонному справочнику позвонила – умер, сказали. И по приметам он. Но вот ведь он, живой. Ничего не понятно. В отдел его позвонила. А там нагрубили. В канцелярию направили. А та такие справки не дает. Но сказали, что работал. И трубку повесили. И то хорошо. К дежурному отфутболили. Но Соня не унялась, в отдел кадров, в само управление звякнула. Без всякой надежды. Молоденький голос ответил. Девушка какая-то. Которой все до одного места. У нее можно было вообще все про весь личный состав выведать. «Сейчас, – говорит, – личное дело из архива принесу». И ушла надолго. Не поинтересовалась, кто спрашивает и зачем. Ведь Соня знала, что так девушке делать нельзя, ведь нарушение это, а все же стала ждать. Искусила ее звонком.
«Сергей Арнольдович», – сказала вернувшаяся девушка. И коротко зачитала Соне бумаги: родился, учился, служил. Сирота. Две грамоты от управления, четыре от отдела. Медали даже есть. В том числе «За охрану общественного порядка». «Порядок Сергей Арнольдович любит, – подумала Соня, – и общественный тоже». Характеристика короткая. И ровным голосом: «погиб при задержании преступника». Вот так! Два источника, две составные части: звонок по телефонному номеру из книги, звонок в управление. Одно подтверждает другое. Наверное, так и разведчики работают: если из одного места информация идет та, в которую не хочешь верить – не веришь. Если из двух – веришь.
