Остаюсь всегда твой.
Арвид Флоксис
Рига, 21 ноября 1960 г.»
Письмо вызвало в Эрне двойственное чувство. С одной стороны, рассеялись ее сомнения относительно серьезности чувства Флоксиса, с другой — никто из Бенаровичей никогда не связывался с арестантами. К вечеру она, однако, пришла к выводу, что нельзя же всех осужденных мерять одной меркой, даже если они и виноваты. Ведь грабителя, напавшего темной ночью и содравшего с тебя пальто, никак нельзя сравнить с тем, кто втихую утащит мерку семенного зерна для своих уток. Или — нельзя же сравнить убийцу с тем, кто, опрокинув пару стаканчиков, на машине врезался в газетный киоск и разворотил его. Вообще не может быть двух в равной мере виноватых людей, о каждом следует судить особо.
Эти свои выводы Эрна излагала на бумаге весь вечер, пока не получилось такое толстое письмо, что обыкновенный четырехкопеечной марки не хватило, и на почте пришлось доплатить.
Джонг сидел за библиотечным столом в исправительно-трудовой колонии, зарывшись в кучи бумаг, как отъявленный бюрократ. Он писал письма. Благодаря заботам начальника колонии, ему в столовой ежедневно выдавали хлеб, а это было маслом к хлебу, и его он зарабатывал сам.
Библиотека колонии — довольно большое чистое помещение без окон — напоминала школьный класс. Перпендикулярно к боковым стенам стояли прямоугольные столы с четырьмя табуретками возле каждого. Здесь почти всегда царила тишина: сюда приходили почитать книгу, сыграть в шахматы, а колонисты-учащиеся вечерней школы — готовить домашние задания. Джонг приходил сюда писать письма. За столом он обычно располагался в одиночестве.
Словарный запас Джонга был ограниченным, зато он сопереживал тому, что писал. Это подтверждала его мимика — он то растягивал губы, то надувал щеки.
— Ну, Джонг, как клюет? — спросил долговязый угреватый человек с косо прорезанным ртом, как у прожорливого окуня.
Джонг развел руками в воздухе, что могло бы означать: «Работаем понемногу…»
Угреватый взял из стопки конверт, вынул из него письмо, уселся напротив Джонга, который продолжал выводить каллиграфические буквы, и начал читать. Это было письмо Эрны.
— Тут, Джонг, ты потерпишь фиаско, — сказал Зутис. — Этой нужен не бульварный прощелыга, а человек, который умеет пахать и бороновать!
Джонг огляделся по сторонам и только тогда извлек из кармана конверт, набитый фотографиями. Все они были немного засижены мухами и все одинакового формата. Джонг содрал их со старой доски передовиков, которую начальник отделения приказал ему отнести в столярную мастерскую на переделку.
Зутис перетасовал фотографии как игральные карты, и выбрал снимок очень серьезного мужчины с плотно сжатыми губами и вытаращенными глазами, с фуражкой на голове.
— Посылай этого, — посоветовал Зутис. — У этого на лбу написано, что ему век сидеть на тракторе, а по воскресеньям халтурить, распахивая приусадебные участки. Этот для нее в самый раз.
Сказав это, Зутис встал и, удалился. Джонгу удалось догнать его уже на лестнице.
— Перекурим! — Джонг извлек из-за пазухи и протянул Зутису шикарную иностранную сигарету.
— «Филипп Моррис», — прочитал Зутис и размял сигарету.
— У этой сестра работает в магазине, где продают за доллары, — пояснил Джонг. — А мне теперь Эрне надо писать, за что я сижу… Третье письмо… Я хотел выдать себя за начальника станции, где испортился телеграф, и…
— Железнодорожная катастрофа? Нет, нет… Не годится… Сразу на ум приходят трупы, плавающие в крови… Не годится… И какая бабе польза от железнодорожника? На паровозе ведь не вспашешь… Трактор — дело другое!
— Но я же должен ей написать, за что сижу!
— А почему бы не написать? Дал приятелю трактор поучиться ездить, а тот свалился в овраг. Приятель цел и невредим, трактор — вдребезги, председатель колхоза — обезьяна, а тебе — два года.
— Четыре…
— Ну, пусть четыре. Ради Эрны.
Фактически Эрну Бенарович следовало бы величать Эрной Второй, потому что одна Эрна уже присылала Флоксису посылки.
В те времена, когда Зутис с Джонгом, кутаясь в ватники, на лестнице исправительно-трудовой колонии курили сигареты «Филипп Моррис», «там еще можно было жить». Тогда еще разрешалось посылать и получать письма, сколько и кому угодно. Были и другие послабления, позже их отменили.
Вначале Джонг довольствовался адресами одиноких женщин, бывших соседок тех, кто теперь соседствовал с ним на нарах и подбрасывал эти адреса, но позже он выписывал фамилии и имена из газетных статей, где превозносили доярок, свинарок или передовых работниц фабрик. Годились ему и продавщицы, и почтальонши, и учительницы.
Джонг констатировал, что на первые шесть отправленных им писем он получает, по крайней мере, один ответ, а на третье письмо отваживается только одна из тридцати шести. Но третье письмо всегда было важной вехой — оно приносило Джонгу первую маленькую еще не рентабельную, но все же победу. В конце третьего письма Джонг в постскриптуме добавлял, что в настоящее время в магазине колонии нет почтовых марок, поэтому со следующим ответом он, возможно, задержится. Если после этого в конверте кроме письма он находил дюжину почтовых марок, то становилось ясно, что переписку стоит продолжать, хотя она и не всегда оправдывала надежды.
После третьего письма Джонг уподоблялся рыболову, который при помощи очень тонкой лески пытается вытащить крупную рыбу — он был весь внимание, тратил время, но не делал ни одного резкого движения, чтоб только рыба не сорвалась, чтоб он мог благополучно вытащить ее на берег.
Джонг любил порядок. Для ответившей он сразу же в своей учетной книге заводил чистый лист, куда заносил все сведения о далекой даме сердца, о членах ее семьи, о дальних родственниках, об успехах и неудачах в труде, об интересах, желаниях, взглядах и надеждах на будущее. Потом стать неотразимым можно было, только учитывая эти данные. Если дама сердца жила в деревне и не стремилась в город, Джонг совершенно не мог представить себя в городской толчее, но если даме сердца деревня надоела, тогда оказывалось, что у престарелой тетки Джонга есть большая квартира, тетка уже давно зовет его к себе, и ему — механику по точным приборам — на селе, конечно, делать нечего. Каждой он обещал именно то, чего ей хотелось. Если дама любила музыку, то Джонг играл на аккордеоне и рояле, если не любила — он был лишен музыкального слуха. Если какая-нибудь женщина, разведясь с мужем, не сгорала от желания официально заключить брак, то ей Джонг писал, что и не следует этого делать, а если она хотела, чтобы Джонг женился на ней и усыновил ее детей, то Джонг, ни минуты не колеблясь, решался и на это. Каждой везло, как в кино.
Созданье, приславшее почтовые марки, — в будущем он ее осчастливит — теперь должно было прислать какую-нибудь книгу. И не какую-то там беллетристику или сборник легкомысленных стихов, а нечто основательное и серьезное — «Справочник плотника» или «Техническое обслуживание трактора «Беларусь». Ведь человек с серьезными намерениями читает только серьезные книги.
Книги, присланные одной дамой сердца, Джонг незамедлительно пересылал другой. На сохранение. Он писал — теперь она может считать эти книги их первым общим имуществом, за которым последуют кровать, шкаф, стол, стулья и прочее. Второй даме сердца это придавало смелость — и она совала черту в пасть уже не только мизинец, спрашивая, не надо ли прислать что-нибудь из продуктов? Ведь ей это ничего не стоит: брат только что заколол свинью. Джонг отвечал — нет, он из принципа ничего не может от нее принять. Но между строк она читала его вздохи — вздохи изголодавшегося человека, который повстречался с сытым. И почта доставляла Джонгу посылку со свежим копченым салом и яблоками.
— У меня всего несколько случаев, когда сорвались те, кто начал присылать посылки, — рассказывал Джонг. — Если не пришлют еще, я могу рассердиться и не писать. И тогда прости-прощай прекрасный замок со всеми яблоками. А кто хочет, чтобы его добро пропало? Никто не хочет. Это как на ипподроме: проигрываешь раз за разом, но снова лезешь с деньгами к кассе, потому что надеешься сорвать куш.
Из колонии Арвид Флоксис вышел куда богаче, чем до нее — он тащил тяжелый груз выходных костюмов, которые ему прислали. Среди них, правда, были и поношенные, за них в скупочных пунктах он ни черта не выручил.
— А что — разве ни одна не пыталась посадить тебя за надувательство? — с интересом спросил Зутис.
— Может быть. Но мне об этом ничего не известно. Разве можно судить за то, что я принимаю подарки, которые мне навязывают?
Зутис пожал плечами. По виду Джонга нельзя было сказать, что он процветает.
— Где вкалываешь? — осведомился Зутис.
— Нигде. Просто живу. На жизнь мне хватает. Давно мы не виделись — лет десять, пожалуй?
