Миша вскинул брови.
— Е-мое… Нет, не припомню. А что случилось, не рассказывали?
— Версии разные были. Говорили, что у нее с какими-то пацанами тёрки нехорошие случились, хотя родители вроде ничего такого не замечали. Хм… родители никогда ни фига не замечают… Менты говорили, что, может, просто изнасиловать хотели. Короче, так ничего путного и не сказали. Темное дело.
— Ты ее знал?
— Нет. Ей всего четырнадцать было или пятнадцать, не наша компания. Так, встречались иногда во дворе. Кажется, она даже не из нашего дома была.
— Понятно. — Миша убрал телефон в карман. — Ладно, друг Василий, пошел я. До встречи в среду в это же время.
— О’кей!
Они пожали друг другу руки, и Миша вышел на лестничную площадку. Когда дверь за ним захлопнулась, он постоял немного, посмотрел на двери соседних квартир. Одна из них до сих пор пустует, он это чувствовал на расстоянии, в двух других проживают приличные многодетные семьи. Михаил подошел к одной из дверей, вытянул руку, попытался прислушаться к тому, что происходило внутри. Никакого явного негатива не почувствовал, все довольно спокойно и мирно, эдакое тихое и разжижающее мозги мещанское счастье.
Михаил опустил руку, почесал левый висок, как он обычно делал во время сеанса «сканирования». Простояв минуты две, он понял, что ничего не добьется. Порой его невероятные способности, позволявшие видеть сквозь стены и «сверлить» набитые хламом чужие черепные коробки, куда-то улетучивались, и Михаилу оставалось признать правоту вечного завистливого противника профессора Саакяна: неординарные способности нужно развивать, иначе они протухнут, как не дождавшаяся разделки рыба на солнечном подоконнике.
Миша стал спускаться вниз. Он еще месяц назад решил, что в местный лифт не войдет ни за какие репетиторские гонорары, хотя никогда не страдал клаустрофобией. Черт знает что происходило с этим лифтом — от него тянуло едва уловимым, но невероятно гадким запахом. Скорее всего чувствовал это один Миша, иначе местные аборигены давно бы съели Кука из управляющей компании.
Он спускался медленно, слегка сбавляя скорость на каждой обитаемой площадке. Всюду бурлила жизнь — такая разная и такая непредсказуемая. «Хорошо иметь свой домик в деревне!» — почему-то вспомнил Миша рекламный слоган. Он понял, что завидует обитателям этих благоустроенных скворечников. Собственным жильем к своим двадцати пяти годам он еще не обзавелся, а съемная квартирка, в которой он сейчас обитал, хранила в себе чужую и не всегда приветливую энергетику.
На третьем этаже он вдруг остановился. Его внимание привлекла дверь квартиры с номером «11».
— Блин, — пробормотал Миша и приложил пальцы к виску.
Стандартная и ничем не приметная дверь пряталась в полутемной нише. В нескольких сантиметрах справа от нее проходила толстая вертикальная труба. Ничего странного в этом жилищно-коммунальном пейзаже не было, если не считать скромного букетика гвоздик, торчащего из-за трубы. Свежие красные головки цветов свешивались аккурат над кнопкой звонка. Впрочем, «букетик» — это слишком громко сказано.
Гвоздик было всего две штуки.
Во времена советского режима — по старой русской привычке не то проклинаемые, не то вновь желанные, — когда всеобщая недоступность качественной пищи и обилие дерьмовой одежды примиряли даже классовых врагов, дома действительно жили какой-то особой жизнью. Это в самом деле были муравейники, и едва ли преувеличивал Михаил Козаков, наделяя обитателей своих нетленных «Покровских ворот» коллективным разумом.
В каждой убогой пятиэтажке грязно-серого кирпича существовала своя полноценная футбольная команда, готовая и в дождь, и в снег мутузить единственный на несколько подъездов мячик. В каждом доме всегда можно было найти «злого старого перца», оберегающего яблони под окнами первого этажа, и местная детвора, забыв про собственно яблони, обязательно с восторгом дразнила старика, доводя его до заслуженного инфаркта. Свадьбы и похороны проходили при полном аншлаге, обитатели первых этажей всегда знали, кто пукнул на пятом, местные алкаши могли рассчитывать на вполне сносные подаяния, а ключи от своей квартиры всегда можно было оставить соседям или, на худой конец, спрятать под коврик у двери. Коврики никто не шмонал и не тырил.
Все изменилось ныне. В двадцать первом веке на одной шестой части суши человек перестал быть человеку даже волком, с которым можно было бы образовать стаю. Жилые дома вместо положенных основательных двух лет стали возводиться за считанные месяцы, а потому уже не внушали доверия по части долговечности. Дома стали «коробками». Обитатели отдельных ячеек в этих коробках постоянно менялись, не успевая оставить после себя никаких впечатлений, даже отрицательных, и последние уцелевшие романтики напрасно мечтали о возрождении коллективного разума.
Впрочем, дом номер 13 явно отличался от многих других, стоявших вдоль пыльной Тополиной улицы. У этой коробки, выкрашенной в красно-желтую клетку, была душа. Ее звали дядя Петя.
Он слыл местной звездой, без которой не обходился ни один мало-мальски значимый праздник. Причин тому было несколько: во-первых, Петр Аркадьевич умел создавать алкоголь из воздуха в самые ответственные моменты, когда ни у кого не было ни желания, ни здоровья бежать в магазин к автобусной остановке; во-вторых, Петр Аркадьевич знал кучу анекдотов на все случаи жизни, коими затыкал любую неловкую паузу в разговоре; в-третьих, дядя Петя — в прошлом преподаватель музыкального училища — почти всегда носил с собой аккордеон.
Фамилии его никто не знал, поскольку он всегда представлялся либо дядей Петей, либо по имени-отчеству и документов никому не показывал. Возраст его тоже никто определить так и не сумел, хотя причудливый рисунок морщин на смуглом лице, неэлегантно заросший подбородок и спрятанная за бодрой улыбкой вселенская тоска позволяли предположить, что мужчина пожил при всех шестерых генсеках КПСС, причем пожил далеко не в шоколаде. В какой квартире он живет — толком никто не знал. Поговаривали даже, что он вообще обитает в одном из давно обжитых соседних домов или в другом конце города, а может, и бомжует на задворках гаражей, иногда выползая к людям по вечерам, словно оголодавший за день вампир. Черт его знает… Но — с ним всегда весело, он всегда на месте, и от него никогда не ждешь подлянки. Железная и безотказная кандидатура для любого Дня взятия Бастилии!
Впрочем, иногда он преподносил сюрпризы. Как вечером того самого дня, когда экстрасенс Михаил Поречников навещал своего абитуриента.
Дядя Петя пил коньяк в одном из гаражей под окнами. Бетонная коробка обрела нового хозяина — сорокалетний бизнесмен по фамилии Семенов недавно прикупил в этом доме трехкомнатную квартиру, сразу же подсуетившись насчет стойла для своей кремовой «камри», и теперь решил обмыть это дело с соседями. Никто из них не возражал.
Соседей было четверо, включая дядю Петю. Двое, Саша и Ваня, принадлежали примерно к той же возрастной и весовой категории, что и виновник торжества — 35–40 лет; третий, Владимир Петрович, был седовлас и мудр, как старая черепаха, на которой покоился мир. У относительно молодых Саши с Ваней в гаражах соответственно стояли подержанные «девяносто девятая» и «пятнашка», а у седовласого пенсии и доходов бомбилы хватало только на содержание древней грязно-синей «копейки». Таким образом, сложилось весьма демократичное автомобильное сообщество, особенно если учесть, что у дяди Пети из колесного транспорта была только старая тележка для перевозки тяжелых сумок.
Сначала накрыли поляну на капоте семеновской «камри», припаркованной под окнами, потом поняли, что это неудобно и не совсем безопасно для лакокрасочного покрытия, и перетащили импровизированную скатерть, «сотканную» из страниц прошлогодней «Комсомольской правды», на бетонный пол пустого гаража.
— Ну давай, братан, за новоселье, — произнес первый тост суетливый Ваня и протянул Семенову пластиковый стаканчик с коньяком.
— Да, пусть у тебя все стоит где надо и как надо, — добавил немногословный Саша.
— Лехайм, — продолжил Владимир Петрович.
Дядя Петя, от которого по традиции ожидали длинной и громкой тирады, состоящей из изречений Конфуция и цитат Петросяна, ограничился лишь короткой песенкой.
— Все путем, мужики, — заметил он, поставил стакан с коньяком под ноги, закинул ремни аккордеона на плечи и затянул ласково-майское «Детство»: — А я хочу, а я хочу опять… по крышам бегать, голубей гонять… ля-ля Наташку… дергать за косу… на самокате мчаться по двору! Эх…
Пока он пел, мужики с довольным кряхтеньем приговорили каждый свои пятьдесят граммов, занюхали ломтиками лимона и даже соизволили поаплодировать.
Октябрьский вечер опускался быстро и величаво. В гараже становилось темно.
