— Простите, — перебил Райдер. — Вы посмотрели на осколок. Он железный?
— Не злитесь, — врач соорудил повязку вокруг раны, потом заменил её на меньшую. — Это простое любопытство. Вы здесь заработали известную репутацию.
— Чем же?
— Бесстрашием. — Он пристроил повязку на место, ловко орудуя изящными коричневыми пальцами. — Или безрассудством. На этот счет есть разные мнения.
Райдер пожал плечами. В углу медицинской палатки полуобнаженный чернокожий солдат, скорчившийся на носилках, стонал негромко, но непрерывно. Врач посмотрел на него тяжелым взглядом, и тот замолчал.
— Мне интересно было бы услышать ваше собственное мнение на этот счет, — сказал врач.
Райдер снова пожал плечами, глядя, как коричневые пальцы накладывают на повязку пластырь. Подождем, когда пластырь будет отрываться вместе с волосами. Это будет тест на храбрость.
Врач остановился, поднял глаза и ухмыльнулся.
— Майор, вам наверняка довелось повидать куда больше, чем мне. Я полагаюсь на ваш опыт.
Врач доверительно заметил:
— Нет такого качества — бесстрашие. Безрассудство — да. Бесшабашность. Некоторые так и рвутся умереть.
— Вы имеете в виду меня?
— Я не могу сказать точно, вас не зная. Все, что я знаю — это только слухи. Теперь можете надеть штаны.
Райдер посмотрел на кровавое пятно на брюках, прежде чем надеть их.
— Очень жаль, — вздохнул он. — Я рассчитывал услышать ваше мнение.
— Я не психиатр, — виновато оправдывался врач. — Мне просто было любопытно.
— Но не мне. — Райдер поднял свой стальной шлем, наследство вермахта, оставшееся после второй мировой, и надел его, прочно нахлобучив так, что короткий козырек закрыл глаза. — Я совершенно не любопытен.
Майор покраснел, но потом решительно улыбнулся.
— Ладно, думаю, я понимаю, почему вас называют «капитан Стальной Осел». Берегите себя.
Разглядывая расстроенное лицо транспортного полицейского, Райдер подумал: я мог бы ответить тому врачу-индийцу, но он бы меня наверняка не понял и подумал, что я говорю о реинкарнации. Мы либо живем, либо умираем, майор, вот вся моя простая философия. Либо мы живем, либо умираем. Этого не бесстрашие и не безрассудство. Это не означает, что люди стремятся к смерти или не видят ничего таинственного в смерти и не ощущают её как потерю. Это просто ликвидирует большинство жизненных проблем, просто сводит главную неопределенность жизни к простой формуле. Никакого мучительного самокопания, просто четкая глубина слов «да» или «нет». Либо мы живем, либо умираем.
Поезд прибыл на станцию. Возле полицейского, точно под табличкой с номером 8, один из жаждущих попасть на поезд так сильно наклонился вперед, что казалось, сейчас упадет. Райдер напрягся и шагнул к нему, чтобы оттащить, подумав при этом: — Нет, не сегодня, не сейчас.
Но мужчина в самый последний миг шагнул назад, взмахнув руками в запоздалом приступе испуга. Поезд остановился и двери открылись.
Полицейский шагнул внутрь.
Райдер посмотрел на машиниста. Тот сидел на металлическом стуле, облокотившись на полуоткрытое окно. Он был темнокожим… Нет, — подумал Райдер, — наверно неправильно назвать его темнокожим, это слово носит скорее политический оттенок; на самом же деле он был просто смуглым. Машинист равнодушно зевнул, прикрыв рот рукой, без всякого интереса выглянул из своего окна, потом посмотрел на пульт управления, на котором, как и у кондуктора, загорались лампочки, когда двери закрывались и запирались.
Поезд тронулся. В расписании он значился как «Пелхэм Час Восемнадцать» — в соответствии с простой и эффективной системой, по которой поезд обозначался названием станции отправления и временем отправления с нее. Поскольку поезд вышел со станции Пелхэм Бей Парк в один час восемнадцать минут пополудни, он и значился как «Пелхэм Час Восемнадцать». На обратном пути с конечной южной станции маршрута — станции Бруклин Бридж, он будет значиться как «Бруклин Бридж Два Четырнадцать».
По крайней мере, — подумал Райдер, — так бы было в обычный день. Но сегодняшний день был необычным; сегодня должно было произойти серьезное нарушение обычного графика.
В тот момент, когда мимо промчался третий вагон, Райдер заметил транспортного полицейского. Тот прислонился к стойке, и его правое плечо оказалось ниже левого, причем настолько, словно он стоял на наклонной плоскости. А если бы он не сел в поезд? У них был условленный сигнал об отмене операции в случае внезапной опасности. Нужно ли было воспользоваться этим сигналом? Следовало отказаться от операции, чтобы повторить её в другой день?
Он почти незаметно покачал головой. Не было никакой нужды ломать голову. То, что можно сделать, не считается, считается только то, что сделано.
Последний вагон поезда миновал платформу и скрылся в туннеле, ведущем в сторону двадцать третьей улицы. Появились новые пассажиры. Первым вошел молодой негр с кожей цвета горького шоколада, изумительно смотревшийся в небесно-голубой накидке, брюках в красную и голубую клетку, коричневых башмаках с трехдюймовыми каблуками и черном кожаном берете. Он свободно и уверенно вошел, важно прогулялся вдоль платформы и остановился точно у отметки, означавшей место остановки десятого вагона. Почти тотчас же склонился над путями и недовольно уставился в северную сторону.
Спокойно, братец, — подумал Райдер, — Пелхэм Час Двадцать Три должен прибыть меньше чем через пять минут, и нехорошо, если он придет раньше.
Молодой негр неожиданно обернулся, словно почувствовав, что за ним наблюдают. Он в упор вызывающе глянул на Райдера, белки его глаз ярко светились. Райдер равнодушно взглянул на него и подумал: — Расслабься, братец, береги энергию, она тебе может пригодиться.
Уэлкам
На станции Гранд Централь сигнал из трех желтых огней по горизонтали требовал остановиться. Поезд Пелхэм Час Двадцать Три послушно замедлил ход, пропуская догоняющий экспресс; его двери распахнулись.
Джо Уэлкам торчал на платформе уже пятнадцать минут и нервничал, проверяя по своим часам прибытие и отправление местных поездов, сердито поглядывая на экспрессы и возмущаясь их полной бесполезностью. Разволновавшись, он отошел футов на тридцать-сорок от своего поста, посматривая попеременно то на женщин на платформе, то на собственное отражение в зеркалах торговых автоматов. Женщины как на подбор были некрасивы, что заставило его скривить губы в презрительной ухмылке. Больше удовольствия доставлял ему собственный вид — симпатичное дерзкое лицо, оливковая кожа только немного бледнее обычного, какой-то странный огонь в темных глазах. Теперь, когда он привык к бороде и бакенбардам, спускавшимся до самых губ, те начали ему нравиться. Они чертовски здорово сочетались с его мягкими блестящими черными кудрями.
Услышав, что прибывает Пелхэм Час Двадцать Три, Джо Уэлкам вернулся к последнему вагону. Он весьма щегольски смотрелся в синем дождевике, слегка перетянутом в поясе и только дюйм-другой не достававшем до колен. На нем была темно-серая шляпа с узкими загнутыми полями и яркой желтой кокардой на ленте. Когда поезд остановился, он вошел в последнюю дверь вагона, оттолкнув трех-четырех пытавшихся выйти пассажиров. Его чемодан в черно-белую полоску угодил в колено молодой пуэрториканки. Она косо осуждающе взглянула на него и что-то буркнула.
— Ты что-то мне сказала, мексикашка?
— Почему не смотришь, куда идешь?
— Убери свою коричневую попку, ладно?
Девушка собралась было что-то сказать, но, заметив его жесткую улыбку, передумала. Она поспешила покинуть вагон, возмущенно оглядываясь через плечо.
К другой стороне платформы подошел экспресс, несколько пассажиров из него перешли в местный поезд. Уэлкам свернул в конец вагона и зашагал вперед, поглядывая на пассажиров, сидевших по обе стороны прохода. Затем он прошел в следующий вагон; в тот момент, когда он закрывал за собой дверь, поезд тронулся, неожиданно дернувшись, так что он чуть не полетел. С трудом удержавшись на ногах, он выругался в адрес машиниста, находившегося за восемь вагонов от него.
— Черт тебя подери, где тебя учили так водить этот поганый поезд?
Посматривая по сторонам, Уэлкам пошел дальше, продолжали изучать глазами пассажиров. Простой народ. Простачки. Никаких полицейских, во всяком случае никого, кто смахивал бы на героя. Он продолжал уверенно двигаться вперед, и звуки его шагов заставляли настораживаться. Ему доставляло удовольствие видеть, сколько обращено к нему глаз, и ещё большее удовольствие, когда он заставлял эти глаза опускаться, словно сбивая их, как мишени в тире. Он никогда не промахивался. Бах, бах, — и одни за другими они опускались. Все из-за его глаз. Occhi violenti[1] — как говаривал дядюшка. Жестокий взгляд, и он знал, как им пользоваться, знал, как заставить людей намочить штаны.
