– Та самая.
Людмила Аркадьевна, жена Самсонова, ходила следом за Костенко и шептала:
– Это ошибка, послушайте! Леша, скажи им, что это ошибка. Ну что же ты молчишь! Скажи им, что это ошибка.
– Нет, – ответил Самсонов, – это не ошибка.
– Он несовершеннолетний, – сказал Костенко, – так что, может быть, учтут.
– Нет, это ошибка, – повторила Людмила Аркадьевна, – несчастный мальчик, он ничего не подозревает.
– Перестань, – сказал Самсоном. – Надо было раньше думать.
– Холодный и черствый человек, – горько усмехнулась Людмила Аркадьевна, – сердце у тебя мохнатое.
– У меня, наверное, уже нет сердца, – ответил Самсонов и лег на диван. Он снова сделался зеленым, и кончики пальцев у него посинели так, будто отошли в жаре после жестокого мороза.
– Уходите же, – сказала Людмила Аркадьевна, – ему плохо.
Костенко тихо ответил:
– Я уйду, а два наших товарища у вас останутся. И к телефону я попрошу вас не подходить.
– Это произвол, – сказала Людмила Аркадьевна.
– Нет, – ответил Костенко, – это не произвол. Это засада.
В школе, где учился Ленька Самсонов, шли последние дни занятий. Росляков пришел туда во время перемены и сразу же оказался среди визга, шума и смеха. Солнце пронизывало насквозь коридоры, и в его желтых косых лучах носились белые пушинки тополей.
– Десятый «А» где? – спросил Росляков девушку, которая сидела на подоконнике с книгой, прижатой к груди.
– На пятом.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
Росляков поднялся на пятый этаж и подошел к дверям класса. Там что-то кричали ребята, перебивая друг друга. Росляков поманил к себе парня с повязкой дежурного на рукаве, который ходил по коридору, наблюдая за порядком, и попросил:
– Леньку позови, пожалуйста.
– Какого?
– Самсонова.
– Так он же исключен.
– Почему?
– А он бульдога в класс привел.
– Ну и что?
– Ничего. Рычал. Галина Михайловна упала в обморок. Она собак боится. Леньку за гриву в учительскую, оттуда в милицию – и «арриведерчи, Рома».
– Это когда же было?
– Позавчера.
– А сейчас он где? Дома?
– Что вы!.. Он до этого-то домой только спать ходил. У него предки цапаются. Мы его искали, думали, чтоб он повинился, пустил слезу, но нет нигде. Может, Лев знает.
– А это кто?
– Лев Иванович, учитель по литературе. Подпольная кличка – Лев без единого зуба.
– Почему Лев должен знать?
– А он у Льва любимчик. Стихи пишет.
– Хорошие?
– Ничего. Мне стихи бим-бом, я все больше по химии. А вы откуда сами?
– Знакомый его. Он мне трешницу должен был, велел зайти. А где его друг, тот… этот… Ну…
– Сема?
– Да.
– Сейчас позову…
Зазвенел звонок. Ребята бросились по своим классам. Из-за двери выглянул большеголовый черный парень и спросил:
– Это ты от Леньки?
– Нет. Сам его ищу, – ответил Росляков. – Он у тебя заперся?
– Да нет!.. Я его обыскался – нигде нет. Он ведь псих. Ты подожди, англичанка идет, после урока поговорим.
– Ладно, – ответил Росляков и пошел к директору.
– Не может быть, – тихо сказал директор. – Когда это случилось?
– Позавчера.
– Позавчера? В какое время?
– В четыре.
– В час мы его исключили из школы.
– А в милицию его за бульдога надо было обязательно таскать?
– Это глупость. Меня здесь не было, понимаете? А завуч решила его припугнуть.
– Что, милиция в роли огородного чучела? Очень умно, а?!
– Да, да, вы правы, конечно.
– Великое преступление – бульдога привел!
– С другой стороны, не маленькое, по школьным законам.
– Закон есть один. Школьными бывают порядки.
– Да, да… Какой ужас! Талантливый парень, просто не верится… Что же делать? Где хоть он?
– Это я здесь хотел выяснить. Кто его самый большой друг?
– Он общительный мальчик. У него много товарищей.
– А Сема?
– Рывчук?
– Я не знаю. Черный, голова у него здоровая.
– Да, это он. Кажется, они дружат.
– Какой у него адрес, можно узнать?
– Сейчас.
Директор вернулся и положил перед Росляковым листик бумаги, на котором был написан адрес Рывчука.
– Да, кстати, – сказал директор, – он дружил с Тюриным. Он наш выпускник, теперь студент…
– Я позвоню, – сказал Росляков. – Вы разрешите?
– Прошу.
Росляков набрал номер и сказал:
– Слава, тут один адресок есть. Запиши, пожалуйста: Новый проспект, семь, квартира девять. Рывчук. Это его друг. И еще Тюрин, адрес надо выяснить.
Он положил трубку, вздохнул и спросил:
– А Лев Иванович ничего знать не может?
– Лев Иванович… Погодите, погодите… Вы правы… Очень может быть. Сейчас я его приглашу, у него как раз «окно».
Лев Иванович оказался стариком с бородой, совершенно беззубым, с удивительными голубыми глазами. Они у него были пронзительные и чистые, как вода. Он сел напротив Рослякова и спросил директора:
– Чем могу?..
Директор сказал смущенно:
– Вот товарищ…
– Я из угрозыска.
– Очень неприятно.
Росляков засмеялся:
– Даже так?
– Именно так… Угрозыск в школе – это всегда тревожно… Что вас к нам привело?
– Самсонов.
– Леонид?
– Да.
– Что-нибудь по поводу собаки?
– Нет. Он участвовал в вооруженном ограблении приходной кассы.
Лев Иванович поднялся. Секунду он стоял молча, а потом спросил:
– Когда это было?
– Позавчера в четыре.
– Тут не может быть ошибки?
– Нет. Мы ищем его. Вы ничего о нем не знаете?
Лев Иванович долго молчал, прежде чем ответить. Сегодня утром Ленька позвонил ему и сказал, что хочет прийти и поговорить. Лев Иванович назначил ему ровно на четыре. Ленька и раньше бывал у него, но всегда без звонка. Просто приходил, и старику не было скучно сидеть с ним вечера напролет. Парень был напичкан поэзией, и его стихи казались Льву Ивановичу талантливыми, совсем не школьными и не детскими.
– Нет, – ответил он наконец, – я ничего о нем не знаю.
– Самое худшее заключается в том, – сказал Росляков, – что парень украл у отца оружие. Он как волчонок сейчас.
– Раскаяние и чистосердечное признание… Добровольная отдача себя в руки властей – это учитывается юрисдикцией или сие формальность? – спросил Лев Иванович.
– Учитывается, – ответил Росляков, внимательно поглядев на учителя. – Сие по новым временам – не формальность, смею вас уверить…
Ленька пришел к Льву Ивановичу ровно в четыре. Старик негромко крикнул из комнаты:
– Ты ноги, пожалуйста, вытри, я сегодня натер пол!
Ленька стоял в коридоре большой коммунальной квартиры возле открытой двери Льва Ивановича. Он стоял закрыв глаза, устало опустив руки вдоль тела, взъерошенный, осунувшийся и по-мальчишески еще нескладный. Несколько раз он собирался переступить порог, но каждый раз что-то удерживало его, и сердце гулко падало в груди, а кровь приливала к голове и щекам. Потом он вошел и сказал:
– Здравствуйте, Лев Иванович.
– Здравствуй, Леонид. Садись.
– Спасибо. Постою. В ногах правда.
– Скверное настроение? – спросил старик.
– Скверное. Хорошее какое слово – «скверное». Почему-то оно уходит из устной речи.
– Век требует более резких определений, да? «Дрянное» – это, по-видимому, точнее?
– В моем положении – да.
– А что случилось?
– Да ничего особенного… Так, глупость…
– У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?
– Вроде бы…
– Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.
– Он был жестоким.
– Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.
– Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?
– Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.
– А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?
– Какую глупость?
– Просто глупость. Обыкновенную глупость.
– Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах – также преступно. И в общегосударственных, и в человеческих.
– А если преступление рождено глупостью?
– Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.
– Но преступление не принесло никому никакого вреда.
– Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.
