Впрочем, настоящий цирк только разворачивался. За этим дубовым столом заседали пять отставных клоунов, вернее три клоуна и две клоунессы. Последняя явилась только что — рыжая тощая старуха в миниюбке, в короткой кожаной жилетке, с сигарой и массивными побрякушками желтого металла везде, где можно было что-то подвесить, вплоть до щиколоток. Она развалилась на стуле и закинула ногу за ногу.
— Ну? — сказала она остальным. — Что случилось?
— Ривка! — всплеснул ручонками Хаим. — Ты что, без трусов?
Ривка смерила инвалида надменным взглядом и позы не изменила:
— Ну да. Только заметил, что ли? А зачем мне они?
— Ну это же негигиенично, — незнакомый старик неодобрительно покачал лысой головой и брезгливо поджал губы.
— Почему? — почти как Примус, фыркнула рыжая. — Месячных у меня уже нет. Все гигиенично.
— Ты что же, их теперь вообще не надеваешь? — восхитился Хаим.
Ривка усмехнулась:
— Надеваю. Раз в неделю. На зажжение субботних свечей.
В наступившей тишине стало слышно, как хрумкает сено Примус. Старцы потрясенно смотрели то на Ривку, то друг на друга.
— Это правда, Рива? — прижала лапки к груди вторая старуха, похожая на уже основательно подтаявшую снежную бабу. — Ты зажигаешь по субботам свечи?!
— Может, ты еще и субботу соблюдаешь? — опомнился, наконец, Наум. — С ума, что ли, сошла на старости лет?
— Спрячьте от нее спички! — посоветовал лысый с унылой физиономией. — Это у нее пиромания.
— Охо-хо, — вздохнула снежная баба, — а у меня тогда пирогомания. — Слово «пирогомания» она произнесла по-русски, посмотрела в мое стойло и спросила, — ты с чем пироги любишь, сынок?
— Фира, — вздохнул Наум и тоже посмотрел в мой угол, — он не может тебе ответить. У него рот заклеен.
— И давно?
— Что — давно? — не понял генерал.
— Рот заклеен.
— С полудня. А что?
Фира всплеснула руками и возмущенно заколыхалась:
— Он что, с полудня ничего не ел? Чем ты его обычно кормишь, Наум?
Мы с Наумом обменялись одинаковыми взглядами.
— Обычно он сам ест. Уже лет сорок.
Фира, поохивая, с трудом приподнялась, одновременно сдирая с бедер плетеное кресло. Она взяла тарелку и стала наполнять ее снедью из своей кошелки.
Лысый вдруг нахмурился еще больше и неодобрительно уставился на Наума:
— Это неполезно.
— Что? — опешил Наум.
— Рот заклеивать. Если у человека насморк, можно задохнуться.
Наум побагровел:
— Да какая, черт побери, разница!
— Большая, Наум, большая. Что мы должны, по-твоему, делать с трупом? Если он задохнется?
— А что ты собираешься делать с трупом, если он не задохнется, Шай? — хохотнула Ривка и подмигнула Науму.
Шай повернулся к Ривке и вдумчиво сказал:
— Посмотри, какой он жлоб. Кто из нас сможет его тащить? В нашем возрасте переносить такие тяжести вредно. Или ты будешь вызывать грузчиков?
— Позову кого-нибудь из твоих сыновей, — зло отрезала Ривка.
Все укоризненно на нее посмотрели.
Я был так голоден, что увлеченно следил за медлительной Фирой и как-то внутренне не принимал эти «трупные» разговоры на свой счет. А пока она ползла с полной тарелкой в мой угол, думал почему-то о том, что «жлоб» на иврите — это просто здоровый мужик, и это все-таки очень странно. Тут, словно заводная игрушка, ожил Хаим:
— Ни в коем случае! Детей нельзя в это вмешивать! Ронен и так мучается всю жизнь, что выбил ему зуб! А тут мальчик еще и должен принимать участие в убийстве?!
— Умолкни, Хаим! — заорал генерал. — Ронен выбил зуб не ему! Не ему! Другому Баруху!
Но тут и Хаим вскипел:
— Все равно! Мы растили детей не для того, чтобы они становились убийцами или палачами! И этот мальчик должен сам прийти туда, где должен оказаться его труп!
Фира с полной тарелкой как раз доползла до меня. Она улыбалась и кивала. Потом сказала, отдирая пластырь с моей морды:
— Труп мальчика можно привязать к мулу. Мул — очень сильное и выносливое животное. Мы на них когда-то снаряды возили… Кушай, это вкусно.
Это действительно было вкусно. И по тому, как она точно и вовремя тыкала пирогом мне в рот, становилось ясно, что выкормила она не одного внука, и ни одному не позволила быть худым.
— Ну конечно! — сказал Наум. — Мой мул с трупом моего зятя!
— Так давайте мальчика не убивать! — обрадовался Хаим. — Хватит с него выбитого зуба! Ах-ха-ха-ха!
Примус подошел, шумно вздохнул, потянулся мордой к Фире, и предназначавшийся мне кусок пирога достался ему.
— Вот и молодцы, — похвалила нас с мулом Фира, отряхивая с юбки крошки.
— Он не мальчик, — грустно сказал Наум, — он полицейский. Вы думаете, я хочу его убивать? Но он ненормально честный полицейский. Иначе он уже давно был бы с нами. Я еще после женитьбы об этом подумал. Попросил досье у его начальника. Вы даже не представляете…
— Короче, — потребовала Ривка.
— Он что, жене не изменяет? Ах-ха-ха-ха!
— Короче — он своего друга детства выследил и сдал, когда тот собирался сбежать в Америку, продав заложенную квартиру. Пришлось даже вызвать психолога, провести беседу с его коллегами, чтобы они нормально к нему относились. Представляете? Друга детства сдал из-за такой ерунды… Кто-нибудь все еще считает, что его можно оставить в живых?
И тут, в наступившей осуждающей тишине, я почувствовал, что не готов умереть, оставив в живых эту легенду.
— Всю правду в досье не подошьешь! — заявил я с каким-то странным пафосом. — Меня тогда самого обманули! Сказали, что они вывозят из страны бактериологическое оружие… Что я мог сделать? Если они уже прошли регистрацию на рейс?
— Ах-ха-ха-ха! — зашелся Хаим. — Действительно, очень честный мальчик! Совсем не умеет врать!
Фира, кряхтя, наклонилась и заклеила мне рот, жалостливо пояснив:
— Что ты не скажешь, получится только хуже. Сиди уже так…
Я сидел и слушал, рассказ Наума о том, как еще в Советском Союзе я испортил блестяще начинавшуюся карьеру своей жены из-за того, что отказал в пустяковой просьбе ее начальнику, сын которого совершил мелкое правонарушение. За двадцать лет брожения в голове моей тещи, эта история достигла нужной крепости и била по мозгам слушателей наповал. Потом они азартно спорили на идише, которого я не понимал. Я даже начал слегка задремывать и мне казалось, что я отправлен на лето к бабушке и, прячась в сарае, слышу, как она ругается с дедом в летней кухне. Наконец, они замолчали, и я сразу очнулся.
Ко мне подошел Наум, присел на корточки, отодрал пластырь, вздохнул:
— Конечно, тебе еще рано умирать, Боря. Но иначе не получается, поверь. Мы пытались и так, и сяк. Невозможно… Но смерть это тоже часть жизни. Просто последняя ее часть. У тебя она наступит немного раньше, вот и все.
— Ага, — усмехнулся я. — «Умри ты сегодня, а я — завтра». Ну конечно, слышали.
— И кто же это сказал?
— Да кто только не говорил. Уголовники, убийцы. Расхожая в некоторых кругах фразочка. Типа благословения на мочилово.
— Ты что, считаешь нас убийцами? — удивился генерал. — Не надо считать преступниками всех, кто действует нелегальными методами. Иногда это вынужденная мера. Лучшее из всех зол. Извини, Борис. Мы дадим тебе возможность умереть геройски.
— Вот спасибо.
— Ты сам сможешь выбрать. В пределах разумного, конечно. Я думаю, больше всего тебе подойдет погибнуть при исполнении служебных обязанностей. Предотвратив крупный теракт. Остановишь шахида в момент, когда он пойдет взрывать. Чтобы близкие могли тобой гордиться. Чтобы их окружали любовь и внимание окружающих. Это очень важно для вдовы и сироты. И не забудь, что они получат пенсию.
— За билетик в Валгаллу спасибо, конечно, — кивнул я. — А если я откажусь участвовать в убийстве себя и шахида? А то есть в этом какой-то элемент самоубийства, а самоубийство — это нехорошо. Тогда что? Больно зарежете?
Наум обиделся. Но постарался не показать вида.
— Ну кто будет тебя резать, Боря! Чьи нервы здесь это выдержат! Просто мы наденем на тебя пояс шахида. С радиоуправаляемым взрывателем. А дальше ты выберешь сам. Если ты попытаешься его снять, или скрыться, или будешь неточно выполнять указания, то прогремит взрыв. И как это будет выглядеть, а? Скажи мне, как профессионал. Очень странно и подозрительно это будет выглядеть. Словно арабы завербовали и склонили к предательству репатрианта, работающего в полиции. Пятно не только на всю семью, но даже на всю «русскую» общину, правда? Лена и Лева столкнутся с открытой и скрытой враждебностью. Скорее всего не получат пенсию и страховку. И все, кто тебя знал, будут думать, как ты мог оказаться таким выродком.
— Аминь! — сказал я. — Достаточно. А теперь поведи меня к светлым вершинам. Расскажи, как все будет замечательно, если я окажусь хорошим и послушным мальчиком.
