Ознакомительная версия.
Любовь спасала.
Ей тоже показалось, что спасение близко, только руку протяни, а лучше вытяни, чтобы блеснул на солнце золотой ободок: вот оно, счастье. И какая разница, что мама шепчет, будто нет в нем любви, расчет один, надежда на карьеру в папиной фирме. И что папа думает так же, но, поддаваясь любви к дочери и долгу, тянет зятя вверх.
Выше и выше, туда, где горы…
Горы он оставил, когда понял, что ненавидит их, серо-зеленые или синие, с кроваво-красным на закате и туманно-розовым, волглым, накатывающим с востока. И черные, зубастые, скрывающие солнце за каменными горбами тоже ненавидит, и само солнце – жгучее, испепеляющее, способное обглодать камни добела, а тело – до костей.
Он сбежал, хотя уговаривали остаться, денег предлагали и взывали к долгу, но в нем не осталось сил на еще один виток. Хватит, он и без того слишком многое отдал горам.
Вернулся. Понял, что не нужен, и ударился в запой, сначала водочный, после – книжный, зарываясь в пропыленные страницы, глотая слова и спотыкаясь на знаках препинания, вытягивая оттуда, из прошлого, себя. Не вытягивалось.
Тогда он ударился в бизнес. Зло, жестоко, выплескивая накопившуюся злость, волчьим оскалом, безудержностью и даже каким-то безумием пугая конкурентов, заставляя отступить и на добытом клочке пространства выстраивая свой мир.
Ему отчаянно хотелось в сказку. Она вяло мечтала станцевать Жизель, но с каждым днем слабее и слабее, все больше погружаясь в кордебалетное болото, пропитываясь дрязгами, поддаваясь зависти, стервенея. Доведись им встретиться сейчас, ничего бы не вышло: слишком страшен был он, слишком обыкновенна она.
Поэтому судьба была милосердна, сберегла от встречи.
Еще не время. Еще не судьба. У каждого свой путь.
Он женится и разведется, поняв, что ошибся. Она разведется тоже, потому что ее поставят перед фактом о разводе: супруг достаточно самостоятелен и силен, чтобы не нуждаться более в помощи тестя. А тесть слишком увлечен новорожденным сыном, чтобы копаться в проблемах взрослой дочери. У матери роман, а в балетном училище – новый выпуск.
Увольнение.
– Ты перестала следить за собой, дорогая моя, – постаревший директор печально сопел, вздыхал и заслонялся от нее кружевным платком. – Ты располнела…
– Я сяду на диету, я…
Платок взлетел, протягивая за собой шлейф кофейно-коричного аромата, а розовый палец, перетянутый широким кольцом, решительно указал на дверь. Правильно, не следует беспокоить занятых людей глупыми проблемами.
Расставание. Очередное. И надоело-то до жути.
– Сволочь ты, Ряхов! – кружка, столкнувшись со стеной, разлетелась осколками. А следом и ваза. – Я тебя ненавижу, слышишь? Ненавижу!
Чемодан раскрытой пастью, ворох разноцветных тряпок, запакованные колготки и распакованные чулки, змеиными шкурками свисающие со спинки стула. Роза поверх лифчика, пачка презервативов. Он отвернулся: снова хотелось чуда, того, которое помогло некогда выжить.
– В общем, так, – в спину ткнули твердым и острым, показалось – карандаш, оказалось – ноготь. Ну да, у нее длинные ногти, с камешками и колокольчиком даже. – Если ты думаешь, что я – какая-нибудь шлюха, то ты ошибаешься!
Нет, вряд ли, в том, что происходит, ошибки нет, скорее уж тоска от невозможности изменить. Она обошла его и встала, демонстративно скрестив руки на груди, выдвинула ногу, нахмурилась:
– Или ты забыл, кто мой отец?
Не забыл, только разве это имеет значение? Вряд ли. Они просто не подходят друг другу, при чем тут отец?
– Он тебя в порошок сотрет! Он…
– Чего ты хочешь?
Обыкновенный вопрос, логичный даже: они всегда чего-нибудь да хотели. Шубку-колечко-браслетик-машину…
– Я хочу, Ряхов, чтобы ты сдох! – выпалила она и, вдруг подавшись вперед, обвила его шею, приблизилась, мазнула по щеке губами, оставляя жирный след алой помады, ухватила зубами мочку уха и прошептала: – Если бы ты знал, как я этого хочу…
Не больше и не меньше, чем многие другие. Но вряд ли это желание когда-нибудь сбудется. Сбывшиеся желания – из разряда сказок, а сказок во взрослой жизни не бывает. Это Ряхов знал совершенно точно.
Но расстаться в этот день не получилось.
У Дашки получится. Непременно получится, потому что она умная, сильная, красивая и талантливая. Очень-очень талантливая! Мама знает. И папа знает, пусть и притворяется, что ему больше не интересно, что забыл, но…
Но он уехал, и мама занята, и никому-то нет дела до Дашкиных проблем, им кажется, что если есть где жить и на что жить, то значит, проблемы – порождение Дашкиной фантазии. Папа вчера так и сказал:
– Нечем заняться? Работу найди наконец, только нормальную!
А в театре, выходит, ненормальная была. Но ведь он сам… и гордился… и…
– И кто крайний? Вы? – Всклоченная девица неопределенного возраста плюхнулась на стул, вытянула ноги в сетчатых чулочках и, закусив губу, окинула Дашку придирчивым взглядом. – Что, тоже в секретарши?
– Да, – ответила Даша, чувствуя, что краснеет. Ей было неуютно под этим насмешливым взглядом, усилилось ощущение неуместности, несоответствия. Словно она, Даша, нагло вторглась на чужую территорию и теперь претендует на чужое место.
Очередная глупая глупость – ну какая из нее секретарша? Вот и мама сказала, что никакая, а отец… нет, отец и слушать бы не стал, поэтому Дашка даже не стала говорить. Она сама раскаивалась в этом решении, сидя в приемной: серый квадрат ковра и белый напротив – пола, люстра гроздью желтого винограда и карликовыми фонарями светильники; яркий хром мебели и искусственный глянец вощеной кожи. Нет, это не Дашкин мир, чужой, как потрепанная газета, сложенная вчетверо и прикрытая из стыдливости сумочкой.
У новой соседки газеты нет, а сумочка крохотная, этакий пенал на длинной цепочке, густо усыпанный золотой пылью.
И волосы у нее блестят, и глаза отблескивают металлом. Самое время встать и уйти. Да, это разумно, это правильно, но…
Хлопнула дверь, выпуская еще одну девицу, на сей раз брюнетисто-вороной масти, а третья, офисно-безликая, отгороженная от прочих высокой стойкой секретарского стола, сухо велела:
– Сухицкая.
Дашка вздрогнула. Никак она не могла привыкнуть к этой фамилии и, выходя замуж, даже хотела оставить прежнюю, родную. Не оставила. А после развода возиться с документами не захотелось.
– Сухицкая! Проходите! – строже повторила барышня, и Дарья поднялась. Ну что ж, какая бы глупая глупость ни была, но довести ее следовало до конца.
Лошадь, определенно лошадь, но не из тех, породистых и дорогих, которыми восхищаются, а просто лошадь, обыкновенная. Широкоплечая, с крепкой задницей, упрятанной под мягкий твид английской юбки, с мускулистыми ногами и узким, костлявым лицом. Гладко зачесанные, стянутые в узел волосы лишь подчеркивали жесткие черты, заостряя и удлиняя и без того чрезмерно длинный нос, из-за которого подбородок и рот казались неестественно маленькими. А вот лоб в противовес широкий, покатый, с тремя вертикальными морщинками, тщательно припудренными, но все равно заметными: лошадь была немолода.
Хотя Ефимке плевать – он и на молоденьких внимания не обращает, – но все равно приятно: не конкурентка. Анечке вдруг страстно захотелось, чтобы на освободившееся место – вот дура Ленка, кто ж сбегает с такой-то должности, погодить со своим декретом не могла – взяли именно эту унылую, скучную и неинтересную кобылу.
Но вряд ли, ладно бы просто не красавица, так еще и тормоз, а Ефим тормозов не любит, Ефиму надо, чтоб горело… ну да, про шило в одном месте Марик точно подметил.
Звякнул телефон, заговорщицки подмигнул экраном, приглашая выйти. Анечка глянула на часы – до обеда оставалось прилично, – потом на дверь, прикидывая, сколько уйдет времени, чтоб сожрать кобылу, и велела последней из записанных на прием девиц:
– Она выйдет, вы зайдете.
Девица кивнула. Ну да, эта своего точно не упустит, хотя – тут Анечка с трудом сдержала улыбку – с Ефимом ее фокусы не пройдут.
Ни у кого не проходили!
Из кабинета Анечка выходила на цыпочках, и дверь закрывала осторожно-осторожно, и еще некоторое время стояла, прислушиваясь к происходящему в приемной. Тихо. И хорошо, что тихо.
Мелкой трусцой, придерживая узкую юбку, чтобы не перекручивалась и не морщилась на бедрах, Анечка добежала до лестницы и, в который раз чертыхнувшись – ну надо ж было придумать такое неудобное для свиданий место, – толкнула тяжелую дверь.
Он уже был на месте, о чем говорил резкий запах табака – именно благородного табака, а не мерзкого курева, потребляемого Ефимом. Ну конечно, Марик – не шеф, Марик – особенный.
– Привет, солнышко, – он шагнул навстречу, приобнял, коснулся сухими губами щеки и отстранился, разглядывая. – Как всегда, хороша.
– Спасибо, – Анечка очень надеялась, что не выдала, насколько приятен ей комплимент. – А у меня обед скоро, может, сходим куда-нибудь?
Ознакомительная версия.
