Когда Чезаре пребывает в хорошем расположении духа, он на своем неуклюжем автобусе подвозит меня до дома, что, разумеется, строжайшим образом запрещено. Поначалу он на такие эскапады не решался, но с ходом времени я сумела его переубедить. Чезаре никогда не покидает свою кабину, чтобы выпить чашечку эспрессо в Розовой вилле, ибо, судя по всему, опасается обнаружить за дверьми Содом и Гоморру.
Ни разу я не просвещала Чезаре относительно того, живу ли я одна или с кем-то, есть ли у меня родные и знакомые. Мое бурное прошлое не должно его касаться, но при этом я убеждена, что действительность выходит далеко за рамки его фантазий и подозрений.
Глава 2
Селадоновая зелень китайского фарфора
Когда Чезаре удается обнаружить парочку в нашем автобусе, он приходит в полный восторг и пытается подмигиванием либо улыбкой привлечь мое внимание к этой достопримечательности. Он человек сентиментальный, а потому многодетные семейства, седовласые бабульки и сморщенные младенцы вполне способны отвлечь его внимание от дороги и побудить к спонтанным изъявлениям симпатии.
Я устроена по-другому, и с парочками у меня затруднения. Не вижу ничего хорошего в дурацких знаках обожания, проявлениях безоговорочного единения и безвкусного тисканья. С другой стороны, всем хорошо известно: этот период никогда не затягивается, что меня утешает. Возможно, моя раздражительность объясняется завистью: причин гордиться своими любовными похождениями у меня нет никаких (ни одно из них нельзя назвать романом).
Недавно я видела одну шестнадцатилетку: со своим дружком того же возраста они, словно пожилая супружеская чета, предавались туризму с образовательными целями. Кошмар! Кошмар! Такой я, слава богу, никогда не была.
Когда мне минуло шестнадцать, у меня все еще не было любовника, зато я – наконец-то! – обзавелась подругой. И она стала главным человеком в моей жизни.
Корнелия пришла к нам в класс на правах новенькой. Она принадлежала к числу тех, на кого пялятся все подряд. И вовсе не потому, что отличалась безупречной красотой (хотя в ее внешности действительно не было ни малейшего изъяна), а потому, что она казалась олицетворением редкостной сосредоточенности и аутентичности. Целую неделю Корнелия приглядывалась к нашему классу, а класс, в свою очередь, приглядывался к ней. Она легко приступила к занятиям, часто городила всякую ерунду, но не менее часто высказывала гениальные идеи и никогда не стеснялась признать, что не имеет об этом вопросе ни малейшего представления. Она сумела очаровать всех, и одноклассники начали добиваться ее благосклонности.
Но Корнелия отвергла все предложения, решительно и однозначно обратив свой взор на меня. Я просто поверить не могла своему счастью. Небо ниспослало мне подружку, да не простую, а с перчиком, остроумием, фантазией, с рыжими волосами и манерой нагло себя держать. Отец у нее был профессор синологии и, как мне довелось убедиться позднее, служил олицетворением культуры. Чуть ли не после каждой фразы он с нажимом задавал вопрос: «Не так ли?» – а сам говорил как по учебнику. Дома Корнелию называли «Кора», а один китайский студент, обратясь к ней, даже назвал ее однажды «мисс Кола». Кора рассказала мне, что, по сути, ее просто выперли из предыдущей школы – она целовалась за кулисами с их учителем по искусству (причем кулисы она сама же и оформляла для какой-то школьной постановки). И целовалась не впервые. Но свидетелями того рокового поцелуя случайно оказались директор, секретарша и референдарий. Корнелия только расхохоталась, обнаружив их. Впрочем, учителю тоже пришлось подыскивать другое место работы.
Кора хотела стать художницей. Она показала мне гигантские картины на оберточной бумаге. Они были вполне оригинальные и написаны умелой рукой, однако мне понравилось далеко не все, потому что Кора питала откровенную слабость к объектам, вызывающим омерзение. Чтобы произвести на нее впечатление, я призналась в своей клептомании. Она пришла в восторг, но сказала, что очень нерентабельно после всех трудов выбрасывать свою добычу. Не мешкая подруга дала мне возможность посвятить ее в искусство воровства. Первый раз в одном торговом доме прямо у нее на глазах я присвоила тюбик ярко-красной губной помады. Но ей понадобился мужской галстук. И я прихватила из вертушки с образцами целых два галстука в изысканную полоску, после чего мы начали носить свою добычу прямо в школе. Матери я что-то там наплела про «брата Коры», а Кора сделала то же самое у себя дома. Таким манером мы начали мало-помалу одеваться более индивидуально. Прикиды для тинейджеров нас никак не привлекали, наша одежда должна была носить отпечаток чего-то необычного. Мы обзавелись подтяжками и длинными кальсонами, профессиональной одеждой мясника и траурными нарядами.
Как-то раз в музее открылась выставка китайского фарфора. По этому поводу отец Коры произнес речь перед приглашенными, нам же предстояло изображать благовоспитанных девочек, разливать шампанское, обносить гостей рогаликами из слоеного теста, а также бутербродами с лососем.
Я вполуха внимала речам наполненного культурой и шерри отца Коры.
«Селадоновая зелень китайского фарфора» – вот те единственные слова, которые гудели у меня в голове. Что это за зелень такая? Кора продемонстрировала мне несколько квадратных и круглых блюд, покрытых молочно-белой и непривычной серо-зеленой глазурью с орнаментом, в эту глазурь я тотчас влюбилась очертя голову.
– Кора! Я ужасно хочу это блюдо.
Подружка кивнула в ответ. Без промедления, без колебаний:
– Подожди, пока народ разойдется. А мы поможем убрать со стола.
Вот каким путем в моей убогой комнатенке оказался предмет старинного фарфора с врезанным под глазурью изображением дракона (периода династии Сун). Мать не обратила на этот бесценный раритет никакого внимания, ибо он был столь благородным, таким изысканным, что непривычный глаз его просто не замечал.
Украсть блюдо оказалось нетрудно. Директор музея был другом отца Коры. К концу осмотра, когда в музее остались лишь сливки избранного общества, он отпер дверцы витрин и собственноручно извлек оттуда несколько прелестных вещиц, с тем чтобы обратить внимание заинтересованной публики на ряд экспонатов.
К тому времени, когда мы начали собирать пустые бокалы из-под шампанского, народ столпился вокруг профессора и директора.
Когда я вынимала блюдо из витрины, Кора заслонила меня. Мы поставили на блюдо четыре бокала из-под шампанского, и Кора, не таясь, мимо всех гостей вынесла этот миниатюрный поднос в подсобное помещение, где была раковина и хранились бутылки. Я заблаговременно подшила к изнанке своей «слоновой» накидки отстегивающийся карман, который легко принимал трофеи моих разбойных походов. Потом мы собрали оставшиеся бокалы, ополоснули их в соседней комнате и откланялись. Отец Коры с отсутствующим видом помахал нам. «Jeunesse dorée»[1], – промолвил директор музея. Сам же профессор щедро наградил нас за обслуживание, ибо предполагал, что сама по себе выставка нас ни капельки не интересует.
Кора рассказала мне, что отсутствие блюда было обнаружено ассистентом два дня спустя. Поднялся ужасный шум. Полиция и представители страховой компании принялись за неофициальное расследование, ибо, учитывая высокий статус гостей, никакие подробности не должны были просочиться в печать. Розыски велись на основе списка приглашенных, а про меня и Кору даже и не вспомнили. В конце концов подозрение пало на китайского атташе по вопросам культуры, в неподвижных чертах которого якобы можно было углядеть некое содрогание, когда он услышал, что все китайские сокровища были заимствованы из лондонских и берлинских музеев. Причем дело явно провернул профессионал, ибо речь шла о блюде под селадоновой глазурью, особенно изысканном и древнем экспонате, который не произвел бы на профана никакого впечатления.
– Ну и вкус у тебя, – заметила моя подружка, – я бы скорее взяла блюдо цвета бычьей крови. Впрочем, все это чисто теоретический разговор, ведь не могу же я водрузить подобное блюдо на подоконник, как ты!
Дело кончилось тем, что страховая компания отвалила изрядную сумму музею Виктории и Альберта, а жена китайского дипломата спустя два дня после моего проступка вылетела в Пекин, что и сочли подтверждением их вины.
Впрочем, это блюдо принесло мне беду.
Началось все к двадцатилетию Карло. День рождения пришелся на субботу, а матери как раз на выходные выпало дежурить в доме для престарелых. Она хотела было поменяться дежурством с одной сослуживицей, чтобы не работать в день рождения своего любимца, но этому воспротивился сам Карло. Он, мол, больше не ребенок, для которого мамочка печет пирожные, с него будет вполне довольно, если вечером они вместе выпьют по рюмочке вина.
