Угрожающий собачий рык и взлай заставили его отпрянуть от кустов, изгородью отделявших этот двор от соседнего. Там, за кустами, две черные оскаленные псиные пасти с белыми клыками и красными от злобы глазами роняли слюни в ожидании его крови и мяса.
– Мать вашу! – сказал он им, повернул в другую сторону и тут увидел Ее.
Она – пожилая блондинка с тростью во вздрагивающей руке – вышла из оранжереи, приветливо говоря ему что-то по-английски. Николай не понял, конечно, ни слова, но попробовал знаками объяснить ей, что хочет только пройти через ее двор на соседнюю улицу. Она закивала, как будто поняла, а потом жестами стала зазывать его в оранжерею. Он в растерянности огляделся. За живым забором из кустарника продолжали рычать два черных дога, за воротами наверняка торчит этот Натан, а тут – эта баба. Честно говоря, она понравилась ему с первого взгляда – приветливая и еще совсем не старая леди, первая американка, которую он увидел в своей жизни. Стройная фигура, длинная юбка в обтяжку, попка – просто класс, и грудка торчит под мужской рубашкой. И на руках белые перчатки, перепачканные землей. За что они хотят ее убить?
Между тем американка вошла в свою оранжерею и обернулась, снова зазывая его следовать за ней. Он последовал.
В оранжерее, увешанной горшками с какими-то вьюнами и цветами, было тепло, даже жарко. Женщина подошла к длинному столу с ящичками рассады, сдвинула пару, и Николай увидел телефон.
– Please, – сказала она Николаю. – You can call your mechanic.
Это до него дошло. Она думает, что у него испортилась машина, и предлагает ему позвонить механику.
– No, – сказал он чуть ли не единственное английское слово, которое знал. И перешел на русский, стал говорить, что ее хотят убить, но он не знает за что. Может, это ее муж хочет от нее избавиться? Он видел такое в кино. Ведь у нее «паркинсон», а у него, наверно, молодая баба. Вот он и заказал замочить ее. – Ponimaesh? Kh-h-h! – И Николай для наглядности выразительно чирканул себя ладонью по горлу, а потом ткнул в американку пальцем. Мол, тебя – к-х-х!
– Муж, наверно! Понимаешь? Кто же еще?
Но женщина ни черта не понимала, только внимательно смотрела на него своими зелеными глазами, а потом спросила:
– You are not going to kill me, are you? Would you take money?
Это слово он знал. «Мани» ему не помешают. Тем более что он их заработал, честно предупредив ее о смертельной опасности.
– Мани – о’кей! – сказал он. – О’кей мани!
Женщина открыла ящик стола, но вытащила из него не деньги, а пистолет. И направила его на Николая.
– Fuck me first, – сказала она. – Do you underst…
Но договорить она не успела, конечно. Потому что Николай был с семнадцати лет выдрессирован реагировать на пистолет не думая.
И буквально в следующее мгновение этот пистолет отлетел в сторону, а эта дура с болезнью Паркинсона, зелеными глазами и упругой кукольной попкой лежала на деревянном полу оранжереи – лицом вниз и с завернутыми за спину руками.
А Николай лежал на ней, ища глазами, из чего бы сделать ей кляп, и умоляя себя и Бога не заводиться. Только не заводиться! Только не давать волю этому пьянящему кайфу преодоления сопротивления жертвы, которая будет сейчас визжать, рыдать, кусаться и биться в его руках, как поросенок, как курица, как хорек или кролик. Господи, как они все любят свои куриные жизни! Они всегда сопротивляются и тем самым заставляют его звереть до того, что он вынужден их убивать. Да, они, они сами, а не он, всегда были виноваты в том, что он с ними делал…
Но какого черта эта американка не кричит и не вырывается? И что она шепчет? «Do it! Yes! Do it to me!» Он не понимал ни слова, тем более что английское «do it» похоже по звучанию на русское «дуй», но он чувствовал, как ее задница вдруг заиграла под ним и заелозила, втираясь в его пах.
«Сейчас я тебе вдую!» – успел подумать он, теряя контроль над собой, а все дальнейшее уже было неостановимо – его руки рывком перевернули на спину ее легкое белое тело и буквально разломили ее ноги.
Но краем сознания, уже затуманенного похотью, он опять отметил, что она не сопротивляется, наоборот, помогает ему расстегнуть штаны и даже сама потянулась к его ширинке, восклицая: «Give it to me! Give it to me! Please!» «Может, она действительно с приветом? И откусит сейчас?!» – испуганно подумал он, но и эта мысль уже опоздала, потому что страстная и жадная работа ее языка уверила его в том, что она в своем уме и умении.
Это было дико ему, нелепо и непонятно – оказалось, что не он имел ее, а она – его. Правда, сначала и по запарке он еще по русской манере всаживал и долбил скважину под аккомпанемент ее стонов: «Yes!.. Yes!.. Do it!» – но через несколько минут они уже приспособились друг к другу, вошли в синхрон, и не столько он всаживал, сколько она поддавала, а потом и вообще оказалась на нем – сама взлетела на него и помчалась вскачь, несмотря на свой «паркинсон», который делся неизвестно куда, испарился, что ли?
Господи, что это была за скачка! И передом, и задом, и на боку, и вприсядку!
Но он не сдавался! Нет, как он мог уступить этой первой в его жизни американке, да еще с «паркинсоном»? И когда она обессиленно падала на него, истекая в очередном оргазме, он больно крутил ее маленькую белую грудь, подминал под себя ее холеное тело и опять засаживал и долбил скважину, матерясь с любовным садизмом. Но американка не понимала его грязных ругательств.
– Are you German? – спрашивала она. – Or Hun-garian?[1]
А он не понимал, о чем она спрашивает, и приказывал:
– Ne pizdi! Do it! Rabotay!
От их скачки дрожал деревянный настил пола оранжереи, падали и разбивались горшки с цветами. Она не обращала на это внимания.
– You are great, you know? – шептала она страстно. – You are the greatest! I did not have sex four years! My husband is not touching me… O, God! You are God, you know? You are God![2]
– Ne pizdi, suka! Rabotay!
– I’ll go with you, I swear! I’ll give you all I have! I’m rich! Would you take me with you?[3]
– Do it, suka! Do it!
И она – «дула», как она «дула»! Даже когда он захрипел, кончая, она продолжала яростно обтесывать его клинок, выжимая из него последнюю силу.
А потом, когда этот клинок выпал из нее, она благодарно вылизала его. Николай не привык к такому обращению.
– Ладно, ладно! Дорвалась! – сказал он по-русски с напускной грубостью. – Не ебут вас тут, что ли?
Он встал и стал натягивать брюки. А она… Она вдруг стала перед ним на колени и – голая, распатланная, в пыли – сказала:
– Thank you! Take me with you! Please! I’m begging you! I have a house in Arizona. Take me there or kill me! Please! I can not stand it here any longer![4]
– Подожди, не пизди, – сказал он по-русски, не поняв, кроме «thank you», ни слова из ее пылкой речи. – Имей в виду: тебя хотят убить. Понимаешь? Твой муж, наверно, или я не знаю кто. Я-то тебя не трону, конечно. Но они могут вызвать другого. Ферштейн? К-х-х! Тебя! – Он показал на нее пальцем и опять выразительно чирканул ладонью под своим подбородком. Потом отшвырнул ногой ее пистолетик и вышел из оранжереи. Пусть она ни хера не поняла из того, что он ей сказал, все равно он был горд собой: впервые в жизни он не убил свою жертву, а, наоборот, она сама сказала ему на прощание спасибо.
Он шел к каменной арке выхода, улыбаясь и уже беззаботно думая об этом Натане. Теперь, когда он сумел не убить, он сможет получить с этого Натана и свои документы, и деньги.
Он прошел уже полдороги до арки, позолоченной сияющим американским солнцем, когда за его спиной прозвучал негромкий хлопок. Он рефлекторно отпрыгнул в кусты и упал плашмя, потому что и на этот звук был тренирован с семнадцати лет. И так он лежал, вжавшись в землю и вслушиваясь в райскую тишину Скарсдейла.
Но никто не стрелял в него и вообще больше не было слышно ни звука.
Он поднялся на четвереньки, осторожно выглянул из-за куста, а потом – пригнувшись, зигзагом и короткими перебежками – вернулся назад, к оранжерее.
Она лежала на пороге оранжереи, одетая и лицом в землю – словно пыталась его догнать. В ее правой руке был пистолет, а из-под ее левой груди медленно вытекала на землю густая алая кровь.
– Зачем?.. Боже мой!.. – сказал он с мукой.
Когда он вышел на улицу, Натан чуть не сбил его своим грузовиком.
– Быстрей, сука! Садись! Фули ты там мудохался час?!
Он сел в кабину, и Натан дал газ, спросил нетерпеливо:
– Ну? Все в порядке?
Николай тупо смотрел прямо перед собой.
– Ты ее сделал или нет? – крикнул Натан.
– А? – спросил Николай.
– Ты что – оглох, падла?! Я спрашиваю: ты сделал ее или нет?
– Сделал… – кивнул Николай.
– Ну так и скажи! Фу… – Натан облегченно выдохнул. – Вот, бля, народ присылают! Час с инвалидкой мудохался! А еще из «Альфы»! Понятно, что у вас там порядка нет!
Николай посмотрел на него тяжелыми остановившимися глазами, и Натан занервничал:
– Ну ладно, ладно! Я пошутил. Что ты зыришься, как Ельцин на Горбачева?
Он вывел машину на хайвэй и погнал на юго-восток. Слева и справа мелькали бензоколонки Sunoco, Texaco и Exxon, плоскокрышие магазины и рестораны с яркими рекламными вывесками-щитами, а потом все это разом кончилось, и шоссе пошло через лес. Такого густого леса и такой пышной зелени Николай не видел в России. На каждом метре земля словно выпирала из себя деревья и кусты в удвоенном, нет – в утроенном количестве. И вообще, всего в этой Америке было через меру – на перекрестках не одна бензозаправочная станция, а три, на каждой улице не один ресторан, а десять, а в каждом магазине любых товаров не один вид, а сто. Эту страну словно распирало от силы, скорости, перепроизводства и сексуальной жажды. Николай вдруг схватился одной рукой за живот, а другой зажал себе рот. Он захрипел, а его тело задергалось в рвотных движениях.
