class="p">Мама говорит, что свадьба была красивая, церемонию провели на природе, невеста совсем юная, только окончила школу, и жених не старше, молодые крепкие души.
Ника моргает. Цепляет из-под перчатки на левой руке тонкую резинку, какой обычно стягивают пачки денег, щелкает ею по запястью. Укус боли возвращает Нику в тело, которое начало растекаться, теряя форму.
— Как тебе наш район? — продолжает мама.
— Я не успела рассмотреть, темно.
— Потом можем погулять. Я на этой неделе занята, но на следующей выкрою вечер, покажу тебе все. Договорились?
Ника кивает, хоть ей не очень хочется смотреть на это «все». Ей нормально просто гонять чаи на кухне. Чтобы заполнить паузу, она заводит пустой неловкий разговор о том, удобный ли район, холодно ли здесь зимой, давно ли они с Китаевым живут здесь.
— Лет шесть, — отвечает за маму Китаев. Ника даже не заметила, как он вошел. — И ты можешь звать меня Толей.
Ника отлично знает, как его зовут.
— Хорошо не папой, — говорит она и садится в кресло у окна, откуда видно всех собравшихся: Китаева у выхода с кухни, маму, выкладывающую колбасную нарезку на блюдо, Рому, который притулился на табурете у барной стойки. Ника придвигает пузатый стакан с водой. Тот скребет дном по стеклянной столешнице, отчего Китаев едва заметно морщится. Она закуривает, стряхивает пепел в стакан. Пепел качается на поверхности, как поплавок.
— Много смолишь? — спрашивает Китаев. — Голос хриплый.
— Нет, — отвечает Ника. — Кричала много, когда меня в больничке током били.
Она закатывает глаза, раскидывает руки и ноги и мелко трясется, изображая судороги.
— Очень смешно, — вздыхает мама. Она открывает форточку и машет в ее сторону руками, выгоняя дым на улицу. Дым не слушается, свивается кольцами под потолком. — Сними перчатки, жарко, — говорит она, устав махать.
Ника ловит взгляд Ромы и качает головой.
— Да не снимай, нормально все, — Китаев закуривает. — Маш, мне тоже зябко, с открытой форточкой-то. Пускай сидит как хочет. Добрались нормально?
— Без приключений, — отвечает Рома. Немногословный, Ника такое уважает.
Чайник щелкает, вскипев. Ника тянется к банке с чаем, но мама мягко возвращает ее на место.
— Ты отдыхай, я заварю сама.
Ника садится обратно, ждет, разглядывая кромку леса за окном. Рома и Китаев тем временем обсуждают пробки и развязки на шоссе, стоимость бензина, Омск и омичей. Мама наливает чай, накрывает стол по-новогоднему, хоть праздники закончились месяц назад: миска с оливье, куриные голени из духовки, колбаса, сыр, ваза с фруктами. Суп в придачу. Ника накладывает себе всего по чуть-чуть и старается есть не слишком быстро, но не получается. Остатки супа выпивает прямо так, из миски. Бросает в кружку сахар, дует на чай в нетерпении. Мама поглаживает ее по плечу, когда проходит мимо: то ли проявление нежности, то ли знак не торопиться.
— Мы взяли тебе квартиру недалеко отсюда, — говорит она, — можно пешком дойти. Или Рома отвезет. Если что-то нужно, тоже говори ему. Ты же поможешь, Ром?
Она улыбается Роме. Идея быть нянькой ему явно не нравится, но он сдержанно кивает — конечно, Мария Леонидовна, все, что попросите.
— Я сама справлюсь, — заверяет Ника. — Жила же как-то в Омске.
— Сперва лучше, чтобы кто-то помогал. Осенью тебе было хуже, и сейчас ты только после больницы.
— И пешком все-таки далековато, — тихо добавляет Рома. — Через Поток.
Ника отводит взгляд, рассматривает сахарницу из толстого хрусталя. Отпивает чай, согревая им нутро и пальцы. Через Поток она ходить бы не хотела, это правда.
И ехать тоже, честно говоря, но спустя час посиделок на кухне и полчаса прощаний Ромина машина сворачивает именно туда. Дорога не расчищена, и они ползут мимо двухэтажных бараков в младенческо-розовой глазури штукатурки. Окна темные, пустые.
— Их расселили, старые дома. Программа реновации, часть уже снесли.
Рома кивает на кирпичную высотку, она блестит стеклянными фасадами, совсем не сочетается с остальным районом. Между опустевших бараков светятся одноэтажные пристройки-магазинчики: продукты и цветы. Как будто на кладбище вдруг затеплилась жизнь.
— Вы же на этой улице жили раньше? — спрашивает Рома. — В каком доме?
Ника указывает на один из бараков, оставшийся позади. Рома оборачивается, всматривается в стекло заднего вида, и Нике хочется сказать, чтобы он смотрел вперед, ведь машина продолжает ехать. После долгой дороги ей не улыбается еще на несколько часов застрять в травмпункте.
— Мне остановиться?
— Нет. Езжай дальше, пожалуйста.
Рома пожимает плечом, да бога ради, мол, не надо волноваться.
— Давно не была в Староалтайске?
Она прикидывает количество лет, проведенных в Омске, проблески нормальной жизни и провалы госпитализаций. В лечебнице годы спрессовываются в один бесконечный день. За ее стенами тоже все однообразно, не имеет цели, смысла, вкуса — ну, почти все.
— С две тысячи седьмого где-то, — отвечает Ника, устав подсчитывать.
— Двенадцать лет? — Рома присвистывает. — Много.
— Возможно.
Молчание.
— Парень есть?
Ника поворачивается к Роме, подняв брови.
— Внезапная смена темы.
— Я не в этом смысле… Просто, ну ты понимаешь, поддерживаю разговор.
— У тебя отлично получается. Нет, парня нет.
— Дети?
— Ты сейчас серьезно?
— Дети могут быть у кого угодно.
— Да, и это печально. Ты знаешь, после чего меня клали в психушку?
Рома кивает. Если он и раздражен, то умело это скрывает.
— Тогда должен понимать, что вопрос говно.
И должен знать о ее семейном положении.
Сама Ника Роминым положением не интересуется. Она отворачивается к окну и смотрит, как снег липнет к боковому зеркалу, забивается в углы, ввинчивается между резиновой прокладкой и стеклом, подбирается к Нике. Деревья пляшут голые в свете фонарей.
— Отец любил лес, знаешь, — говорит она.
выдох третий
Отец любил лес, знаешь. Он мог выйти из дома рано утром и идти по пять, по шесть часов. В ленточном бору он ориентировался прекрасно. Там даже мне все было понятно — просеки и просеки, продольные и поперечные, лесная жизнь, разобранная на неестественные равные участки. Найдешься даже ночью при желании. А в самую непролазную чащу, куда-нибудь в предгорье, он брал с собой компас и иногда сверялся с ним. Потом говорил: надо немного на восток, и шел на солнце, которое выпутывалось из подлеска и поднималось бледной точкой над деревьями. Затем
