Сергею Александровичу шарфик пришелся по душе.
— Знаете, Анна Федоровна, это даже не офицерский, а военно-морской, адмиральский, если судить по ширине. Обыкновенные офицерские значительно уже.
— Стало быть, выйдете в адмиралы, — расцвела комендантша, — вот и пригодится мой подарочек.
А Сергей подумал: «В адмиралы, конечно, не выйду, а в полковники уже сулят произвести… А! Не думать ни о чем!»
Отодвинул рюмку, налил стакан, выпил залпом.
— Анна Федоровна, дорогая! Где вы эту божественную жидкость раздобыли?
Все было, как прежде: выпили, закусили, Анна Федоровна привернула фитиль керосиновой лампы, оставила крохотную линеечку, чтобы потом погасить одним дыханьем.
За Сергеем Пуховым поехал Мальгин, прихватил с собой милиционера.
Постучал негромко, осторожно. Пухова спросила:
— Это ты, Сережа? Мальгин вежливо ответил:
— Извините, Лидия Николаевна. Мы из ВЧК. Открылась дверь. Увидев незнакомых людей, Пухова испуганно сказала:
— Что случилось? Александр Александрович?
— Профессор здоров, Лидия Николаевна, и, по всей вероятности, на этой неделе приедет. Мы к Сергею Александровичу. Но его, видно, нет. Не скажете, где он?
Немного успокоившаяся Пухова спросила:
— Он вам очень нужен?
— Очень.
— Он, наверное, во второй квартире, у Денежкиных, — деликатно сказала Лидия Николаевна и повторила: — У Денежкиных. У нашего коменданта…
— Сереженька! Миленький…
— Подожди, стучат… Слышишь?
— Золотой мой, это не к нам.
— Ты послушай! Опять, наверное, твой милиционер. Спровадь.
— Ты лежи, миленький, лежи. Я мигом… И вдруг:
— Гражданин Пухов? Сергей Александрович?
— Я. В чем дело?
— Одевайтесь. Ознакомьтесь с ордером на арест…
У Сергея до противности дрожат руки.
— Ваш пиджак, гражданин Пухов?
— Мой.
— Шарфик забыли, гражданин Пухов.
— Это не мой… — И попытался казаться остроумным, храбрым: — Вы мне свой галстучек накинете? Милиционер парировал злой намек:
— В ВЧК, гражданин Пухов, не вешают. В случае необходимости расстреливают.
Мальгин строго глянул на милиционера, тот замолчал.
— Готовы, гражданин Пухов? Можете следовать?
— Вполне.
— Пошли.
Анна Федоровна, не выдержав, бросилась к нему:
— Сереженька! Сергей Александрович…
Пухов даже не обернулся, вышел на лестничную площадку. Его сразил крик:
— Сережа!
На лестнице, вцепившись в перила, стояла мать. Приехав с Шатуры и узнав от жены об аресте сына, профессор начал было крутить ручку телефона, потом махнул рукой.
— Обыск был?
— Нет. Увели, и, все.
Александр Александрович, не раздеваясь, вошел в комнату сына, открыл ящик письменного стола и сразу увидел револьвер.
— Саша! Что ты делаешь?
— Надо выкинуть. Впрочем, не надо.
Профессор перелистывал записную книжку сына.
— Александр, — сухо сказала Лидия Николаевна, — даже ЧК не делала обыск!
— Я хочу понять, кто мой сын? Я предполагал всякое, но не это. Посмотри, — он подал жене программу «Союза защиты родины и свободы». — Наш сын полез в заговорщики… Без меня к нему никто не приходил?
— Саша, я не привыкла к такому тону. Ты совсем стал другим.
— Обо мне поговорим после. Сейчас надо спасать Сергея, если это вообще возможно. Кто приходил?
— Кияткин.
— Я так и думал!
Зазвенел телефон. Лидия Николаевна схватила трубку.
— Это тебя. Из ВЧК.
— Хорошо, подожду, — сказал в трубку Пухов, снял шапку, расстегнул шубу и глубоко вздохнул. — Я слушаю вас, Феликс Эдмундович. Только что приехал… Знаю. Нет, по этому неожиданному и, разумеется, печальному для меня поводу я ничего сказать не могу… Когда увидимся? Когда вам будет угодно. Много интересного. По телефону всего не расскажешь.
Лидия Николаевна умоляюще смотрела на мужа, жестами просила передать ей трубку.
— До свидания. Одну минуточку, с вами хочет поговорить жена…
Лидия Николаевна благодарно кивнула мужу.
— Здравствуйте, Феликс Эдмундович. Вы догадываетесь, конечно, что меня так тревожит… Но нет же правил без исключения!.. Извините.
Лидия Николаевна повесила трубку, губы посинели, дрожали.
Александр Александрович поспешна накапал в рюмку сердечных капель. Лидия Николаевна покорно выпила, заплакала.
— Знаешь, что он сказал, твой Дзержинский? «К сожалению, пока идет следствие, ничего утешительного сообщить не могу». И этот человек бывал в нашем доме! До чего же они все жестокие!
Профессор, так и не раздевшись, долго лежал на диване. Потом молча поднялся.
— Я скоро вернусь.
Лидия Николаевна подумала, что муж пошел к Дзержинскому, и впервые за эти дни к ней пришли успокоение и надежда: авось беда пройдет мимо и Сергея отпустят.
Профессор вернулся быстро. Лидия Николаевна со страхом смотрела, как Александр Александрович молча пытался повесить пальто и не находил крючка.
— Что он тебе сказал? — спросила Лидия Николаевна.
— Его нет. Уехал!.. Уехал в свои Штаты…
— Я ничего не понимаю, Саша… В какие штаты уехал Дзержинский?
— При чем тут Дзержинский! Я ходил к Кияткину. Я хотел сказать этому подлому человеку!.. Извини, Лида… Извини…
На следующее утро Анна Федоровна Денежкина остановила профессора, зло выкрикнула:
— Хвасталися — с Дзержинским знакомы!
И заплакала.
На первый взгляд могло казаться, что все усилия людей в Советской России весной 1918 года направлены только на войну, борьбу с контрреволюцией, разрухой, голодом. Правда, эти четыре фронта отнимали много сил, но были еще и другие дела, которыми занимались граждане молодой республики.
Говорят, новый дом легче строить на пустом месте, нежели перестраивать старое, развалившееся здание. Социализм на пустом месте построить нельзя, а перестраивать надо было многое.
И многое из того, что предстояло выполнить, надо было делать впервые.
Несмотря на недостаток хлеба, обуви, одежды, топлива, люди в Советской России, за исключением тех, у кого революция отняла богатство, почет, право командовать другими, были веселы, оживленны. И, как это ни странно, все театры, концертные залы всегда были заполнены до отказа; люди хотели учиться и уже учились, даже в самых глухих деревнях при свете лучины впервые писали палочки и приступали к буквам. Хотели учиться и дети иваново-вознесенских рабочих.
Михаилу Фрунзе рассказали, что в Москве находится имущество, лабораторное оборудование и библиотека Рижского политехнического института, эвакуированного в Москву в 1915 году, когда Риге грозило вторжение германских войск. Фрунзе написал письма Луначарскому, Покровскому, попросил своих друзей узнать о настроениях руководителей института — как они отнесутся к возможному переезду института в Иваново-Вознесенск? Через месяц Фрунзе сообщили: «Приезжайте в Москву».
Фрунзе, как всегда, остановился у Мартыновых. Дней через пять, в воскресенье, в зале немецкого клуба на Софийке должны были собраться члены правления, профессора и студенты, все, кто оказался в Москве. Фрунзе знал, какие разговоры шли среди них. Одни считали, что пройдет какое-то время, немцы уйдут из Риги, Латвия станет самостоятельным государством. Можно будет жить припеваючи — обжитые квартиры. Даугава, дача в Майоренгофе или Дуббельне, уютные вечера в кафе «Курзема» и дешевизна. «Неделя апельсинов», «неделя ананасов» (каких только заморских фруктов не привезут английские, датские, шведские пароходы!). А если немцы надолго, не дай бог навсегда, застрянут в Риге? Жить, конечно, будет можно, но порядок установят германский — ректор немец, деканы немцы, латышам в крайнем случае позволят состоять хормейстерами факультетских певческих кружков.
Профессор Гуревич, успевший побывать в Иваново-Вознесенске, рассказал Фрунзе, как его коллеги смеялись, узнав названия районов города и «проспектов».
— Особенно их развеселили Рылиха, Хуторово, Ямы, Путанка. А когда я сказал, что главную вашу улицу осенью надо переходить вброд, они уже не смеялись, — добавил Гуревич.
Накануне собрания Фрунзе узнал о неприятной новости: граф Мирбах сделал представление, чтобы институт возвратили в Ригу. «Рига в данный момент входит в состав Германской империи, следовательно, все, что входит и входило в имущество Риги, должно быть возвращено Германии».
Мальгин, узнав, что в институте, если он переедет в Иваново-Вознесенск, будет сельскохозяйственный факультет, предложил вышедшему из больницы Андрею пойти вместе с Фрунзе на собрание, благо день был воскресный.
Председательствовал профессор Берлов. Он постучал карандашом, успокаивая зал.
