Ознакомительная версия.
– Да вашу мать, заткнитесь!!! – громоподобно рявкнул он, разом перекрыв наши охи и расспросы. Стало тихо. Яшка сел на кровать рядом с Анной Казимировной, рывком поднял с пола афишу и хрипло спросил:
– Что?
– Вот… он. – Дрожащий сморщенный палец ткнул в лицо Тони Моралеса.
Через пять минут мы напоминали воинское подразделение, поднятое по тревоге. Я, в шубе на одном плече и незастегнутых сапогах, металась по комнате в поисках своего платка. Вовка, ругаясь, шнуровал ботинки, Миша застегивал куртку. Бес, уже одетый, стоял у двери и подгонял нас сержантскими криками. Анна Казимировна сидела на кровати со скомканной афишей в руках и повторяла:
– Ах, старая дура, старая ведьма… Семь лет уж эта картина висит, мне и невдомек… Ванда привезла, повесила – и ладно. И внимания-то никогда не обращала и не смотрела по неделям на нее… Это ж он, он, испанец этот! Он тут у меня был! И топором он на меня замахнулся! Глаза шалые, как у пьяного… То-то ж я рожу эту цыганскую узнала! Еще бы не узнать, когда она на меня восьмой год со стены смотрит! У-у, пся крев, разбойничья душа…
– Тех, других, точно не знаете? – в десятый раз спросил Яшка.
– Да вот тебе крест! Я и его-то не вспомнила бы, кабы вы картину не сняли. Господи-и-и… Что же делать-то?
По лицу Беса было видно, что для него этого вопроса уже не существует. Он был готов сорваться с места и выходил из себя, глядя на наши черепашьи, по его темпам, сборы.
– Да быстрее вы, тюхи!.. – наконец заорал он. – Час вас дожидаться?! Щас один свалю!
– Не гони коней, хлопец, – остановила его немного пришедшая в себя Анна Казимировна. – Электричка московская только через два часа, чего на платформе зря мерзнуть? Сядь. Уймись. Ну вот так-то оно лучше. А коль не хочешь раздеваться – помоги мне дрова переложить. Вон там, у сараюшки.
Яшка исподлобья взглянул в лицо старухи. Поднялся, медленно вышел за дверь. Анна Казимировна накинула телогрейку, платок и вышла следом. Вовка бросился было вслед за братом, но Миша удержал его:
– Давай лучше телевизор соберем.
Вдвоем они взялись прилаживать на место крышку. Я сидела у окна, смотрела на белый двор, на подпертые жердинами кривые яблони, сарай с покосившейся крышей. У дверей сарая стоял Яшка; опустив голову, разглядывал корявое полено у себя под ногами. Анна Казимировна, стоя напротив, что-то спокойно и уверенно говорила ему. Бес не отвечал. И медленно отстранился, когда старуха погладила его по плечу.
На обратном пути мы сидели в вагоне втроем. Бес, сначала севший вместе с нами, вскоре вытащил сигареты и ушел в тамбур. Целый час мы озабоченно посматривали на него и друг на друга, но предпринимать что-либо не решались.
– Нинка, сходи за ним, – наконец не выдержал Вовка.
– Не пойду.
Я знала, что говорила. К Яшке, пребывающему в подобном настроении, не рискнула бы подойти даже Мама-шеф.
– Сходи. Ты баба, тебя он не треснет.
В последнем у меня не было ни малейшей уверенности, и Беса оставили в покое до самой Москвы. Разговаривать не хотелось. Глядя в окно на пролетающие мимо голые, заснеженные деревья, я думала о том, что мы узнали.
Наконец-то вырисовывалась более-менее отчетливая картина произошедшего. Меня ничуть не удивило то, что Ванда рассказала Тони о сокровище прабабки. Влюбленные женщины допускают и куда более серьезные глупости. Предприимчивый юноша прикинул, сколько он сможет выручить за семивековую икону староверческого письма, нашел среди своих дружков пару жуликов и провернул нехитрую, в общем-то, экспроприацию произведения искусства. Наверняка ему и в голову не могло прийти, что старуха узнает его. На следующий день в деревню приехала Ванда и, услышав про «цыганскую морду» и «бешеные глаза», сразу же все поняла. Впрочем, вычислить Тони можно было бы и без сбивчивых описаний старухи. Ванда никому не рассказывала об иконе, и знать о ней могли только Тони да еще Миша. Но последний не знал ни имени, ни адреса Анны Казимировны, в отношении его подруга проявила безупречную осторожность. В понедельник Ванда, как обычно, возвращается из деревни прямо на работу. Теперь нетрудно понять ее сомнамбулическое состояние. И объяснить внезапный нервный срыв, вызванный обычным, в общем-то, выступлением Шизофины. Это был последний раз, когда мы видели подругу. Куда она кинулась из инспекции? Домой? К Тони? К Барсу на квартиру за пистолетом? Что означала найденная нами записка? Почему она забрала все деньги из голубого конвертика? И что же нам делать теперь? Взглянув на стоящего в тамбуре Беса, я подумала о том, что лучше всего подключить к делу Осадчего и Петровку, 38. По крайней мере, они не дадут Бесу отправить Тони Моралеса на тот свет. Еще не хватало Яшке сесть в тюрьму из-за такой сволочи. Но как успеть позвонить Осадчему, если Бес прямо с вокзала помчится на квартиру к Тони? Господи, что делать?
Электричка уже миновала Солнцево. За окном замелькали новостройки. Яшка вернулся из тамбура, сел рядом со мной и насупился. Мы все старательно делали вид, что все в порядке.
В кармане у Беса запищал сотовый телефон. С минуту Яшка не шевелился, явно выжидая, что аппарат заткнется добровольно. Тот, однако, проявлял настойчивость. Яшка вздохнул, пробормотал что-то о круглосуточном отсутствии покоя и полез в карман.
– Слушаю. Ну да, почти в Москве. Подъезжаем. ЧЕГО?!!
От вопля Беса я подскочила на месте, Миша уронил на пол книгу, а Вовка – сигарету изо рта. Весь вагон повернулся к нам, послышались удивленные возгласы.
– Что такое? Что случилось? – вцепились мы в Беса. Тот, не обращая на это внимания, во все горло орал в трубку:
– Звоните Лысому! Прохора найдите! Пусть Гришка за мужиками в гаражи дует! И кто-нибудь – сюда на вокзал, на «букашке», живо! Я тебе дам «мочить»! Никого без меня не мочить, убью! – Яшка отключился, бросил телефон на скамейку рядом с собой, посмотрел на Вовку и хрипло сказал: – Полундра. На моей барахолке черных бомбят.
На Киевском вокзале Яшка вылетел из вагона первым и, тараня плечом толпу, понесся к тротуару. Мы устремились за ним. Возле метро дожидалась «букашка» – уму непостижимо, как Бесы умудрились домчать сюда за четверть часа. Но, подбежав к машине, я убедилась, что Яшкины братцы тут ни при чем. На переднем сиденье сидела девица лет восемнадцати, в джинсах, коротенькой куртке и красной шапочке. Когда девица выскочила из джипа, шапочка упала на снег, и из-под нее высыпались буйные рыжие кудри – кажется, некрашеные.
– Привет, Маринка! – полез здороваться Вовка. Девица по-матерински чмокнула его в макушку.
– Ты зачем здесь? – неприязненно спросил Бес.
– За спросом! – отпарировала девица. – Твои все на барахолке, меня послали. Садитесь уже, поехали!
– А ну марш из-за руля, – заявил Яшка и, потеснив Маринку, сел на место водителя. – Права сначала получи, блоха конопатая.
Девица, ничуть не обидевшись, села рядом, подождала, пока мы все спрессуемся на заднем сиденье, и, когда «букашка» вывернула на дорогу, начала вводить Беса в курс дела.
Национальный вопрос заострился на барахолке после полудня, когда в торговых рядах появились «левые лохи». По прикидке Маринки, торговавшей в нескольких шагах от места происшествия турецкими «кожанками», «левые» были из компании ореховских братков, давно зарившихся на мелкобесовскую барахолку. Пройдясь хозяйской походкой по рядам, они прицепились к фирме «Арарат», мирно торговавшей разноцветными коврами. Армянам скандал был ни к чему, и они до последней возможности держали нейтралитет, не замечая даже оскорблений по адресу собственных задниц. Но потом один из «левых» непечатно высказался по поводу матери Армена, и шаткая стабильность международного положения на барахолке рухнула – начался мордобой. «Лохов» было человек десять, армян – трое, но уже через минуту на подмогу примчались абхазцы из соседнего ряда. Несколько русских торговцев с воплями: «Не хрен, падлы, наших черных гонять!» – также выступили на стороне национального меньшинства. Битва была короткой, но яростной. Вскоре «левые» позорно отступили, оставив на поле брани свою машину, но пообещали вернуться с подкреплением и спалить «тараканник». Победившая сторона приуныла: угроза была серьезной. Все понимали – никакая милиция не будет защищать лиц кавказской национальности.
«Тараканником» именовалось левое крыло нашего дома, почти сплошь заселенное торгующими на барахолке кавказцами и их семьями. Каким-то образом они умудрялись селиться рядом, снимая, скупая и обменивая квартиры во всех доступных вариантах. Смуглые ребята в кожаных куртках кучковались вечерами во дворе, беседуя о своих делах и провожая мечтательными взглядами шествующих мимо дам. Бабки на лавочках бурчали: «Понаехали, черножопые…»
Ребята добродушно огрызались: «Свой жоп лучше помой, мать…»
Грустноглазые мамаши по утрам водили детей в школу. Старухи в черном, с резкими замкнутыми лицами стояли в очередях и пасли во дворе внуков. Весь этот народец был шумным, суетливым, но абсолютно безобидным и всеми силами избегал конфликтов с местным населением. Добрая половина торговцев не имела ни прописки, ни регистрации – не говоря уже об их многочисленных родственниках. Обитатели «тараканника» платили определенную мзду братьям Мелкобесовым, и на барахолке их не трогали.
Ознакомительная версия.
